Чем глубже всматривался Чехов в простейшие жизненные события и ситуации, тем к более неожиданным выводам он приходил. Казалось бы, традиционно юмористические положения вдруг оборачивались драмой, и, напротив, вроде бы истинно драматическая коллизия оказывалась при ближайшем рассмотрении фарсом. В одном и другом случаях обнаружить эту скрытую сущность можно было лишь при углубленном психологическом анализе. Все это и означало рождение нового чеховского рассказа. В нем преобладают традиционные для Чехова простота и безыскусственность, будничность ситуаций, все тот же интерес к глубинному содержанию мелочей жизни, но только достигается он теперь не путем комического заострения, а вследствие глубокого психологического анализа характеров и жизненных ситуаций.
В новых рассказах, хотя они и были очень близки по своему художественному методу сатирическим миниатюрам, побеждала лирическая интонация. Как правило, они задумчивы и грустны, грустны неизбежно, потому что речь в них идет о событиях и обстоятельствах действительно грустных.
Появление новых по тону произведений дало повод современникам говорить о рождении "нового Чехова", сменившего беззаботную веселость на безотчетную тоску и уныние.
Эта концепция легла в основу и воспоминаний Короленко. Так, рисуя творческий портрет Чехова, запомнившийся ему при их первом свидании на рубеже 1886 и 1887 годов, Короленко все время сопровождает рассказ о веселости и жизнерадостности молодого писателя упоминанием о его другом, тогда лишь проглядывавшем лике. "А нотки задумчивости, лиризма и особенной, только Чехову свойственной печали, уже прокрадывавшиеся кое-где сквозь яркую смешливость, — еще более оттеняли молодое веселье этих действительно "пестрых" рассказов". Что же понимал Короленко под "только Чехову свойственной печалью"? Это он разъясняет чуть дальше, характеризуя последующее творчество Чехова. Когда новое настроение окончательно определилось, пишет Короленко, "всем стала ясна неожиданная перемена: человек, еще так недавно подходивший к жизни с радостным смехом и шуткой, беззаботно веселый и остроумный, при более пристальном взгляде в глубину жизни неожиданно почувствовал себя пессимистом".
Как видим, одна ошибочная версия — легенда о бездумном и беззаботном Чехове — вела за собой другую, не менее далекую от истины — легенду о Чехове-пессимисте, которая долго будет осложнять и затруднять правильное понимание чеховского творчества и даже чеховского наследия.
Свои ранние произведения Чехов подписывал самыми различными псевдонимами — "Врач без пациентов", "Вспыльчивый человек", "Г. Балдастов", "Брат моего брата", "Человек без селезенки" и др. но чаще всего, в память о прозвище, данном ему таганрогским протоиереем Покровским, — "Антоша Чехонте". Антоша Чехонте должен был выступить в качестве автора и "Пестрых рассказов". В это время Чехов и получил так взволновавшее его письмо от Д. В. Григоровича.
К 1886 году происходит постепенное упрочение творческой репутации Чехова. Свидетельства тому были весьма очевидны. С мая 1885 года он начинает сотрудничать в "Петербургской газете", куда его приглашают по рекомендации Лейкина, а в начале 1886 года получает приглашение от А. С. Суворина, издателя газеты "Новое время". "Здесь-то в феврале 1886 года и появляется рассказ "Панихида", который по просьбе редакции Чехов подписывает наконец-то своей настоящей фамилией.
Приглашение в "Новое время" пришло сразу же после возвращения Чехова из Петербурга. Во время этой первой петербургской поездки в декабре 1885 года он имел возможность лично убедиться в своей большой популярности в столичных литературных кругах. Останавливался он у Лейкина. "Кормил он меня, — пишет Антон Павлович, — великолепно, но, скотина, чуть не задавил меня своей ложью… Познакомился с редакцией "Петербургской газеты", где был принят, как шах персидский… Я был поражен приемом, который оказали мне питерцы". Впрочем, рост своей популярности Чехов улавливал и раньше. Еще в начале 1883 года он сообщает Александру: "Становлюсь популярным и уже читал на себя критики".