Да, отец был неласков и этим сильно отличался от своего младшего брата, Митрофана Егоровича. Тот усвоил и воплощал в воспитании своих детей и в обращении с племянниками не суровую, холодную ноту религиозной морали (запреты, кара, греховность), но ее теплую, человеколюбивую интонацию (прощение, доброе слово, восхищение благим поступком). Оба брата не на шутку усердствовали в своих религиозных чувствах. Поэтому указующие поучения старшего казались чуть ли не природной суровостью, хотя таковой в Павле Егоровиче не было. А умильные поучения Митрофана Егоровича отдавали иногда ханжеством.
Чехов находил ласку в доме дяди и остался навсегда ему благодарным — как и всем, от кого ее видел. Тогда он говорил, что тронут, что не забудет этого никогда. В особом душевном отклике на неожиданную ласку признавались впоследствии, будучи взрослыми, все братья Чеховы. Вероятно, нежности не досталось в детстве и отрочестве им всем. Даже от матери.
Была ли таковая вообще в натуре Евгении Яковлевны, или она увяла в ее душе под воздействием домашнего климата и давлением хозяйственных забот? О матери Чехов сказал однажды: «Мать очень добрая, кроткая и разумная женщина, ей я и мои братья обязаны многим». Но даже ее незлобивости и смирения не хватало, чтобы всякий раз покорно переносить мужнины попреки и зрелище наказания детей. Она порой тихо роптала, заступалась за сыновей, как могла, но силы были неравны. Слова Чехова из позднейшего письма брату Александру: «Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери», — наверно, передали не просто тяжелые картины прошлого, но его переживания той поры, невозможность заступиться за мать. Может быть, это — одно из самых тяжелых чувств в детстве и отрочестве Чехова. Связанное с другими подобными чувствами, оно всплывало в повторяющемся сне: «Мне, например, всегда при ощущении холода снится один благообразный и ученый протоиерей, оскорбивший мою мать, когда я был мальчиком; снятся злые, неумолимые, интригующие, злорадно улыбающиеся, пошлые, каких наяву я почти никогда не вижу».
Михаил, ссылаясь на рассказ брата, назвал имя протоиерея — Федор Покровский: «Свою нелюбовь к нашему отцу за его религиозный формализм он перенес на нас, его сыновей. <…> Покровский в разговоре с нашей матерью, в присутствии его, Антона, высказал такое мнение: „Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего. Разве только из одного старшего, Александра“». Это сказал священник, законоучитель в гимназии, где учились братья. Человек видный в таганрогском обществе, он славился красивой внешностью, превосходным баритоном и очевидным несоответствием выбранному духовному поприщу. Михаил, семейный биограф, утверждал, что именно Покровский назвал впервые своего ученика «Чехонте». Чехов, сделавший позже это прозвище одним из псевдонимов, в молодости отвечал бывшему наставнику заочными насмешливыми замечаниями в письмах: «Как поживает поп Покровский? Еще не поступил в гусары?» Но тогда, в отрочестве, ответом была не скрытая усмешка, а обида.
Евгения Яковлевна боялась не только мужа — она трепетала перед каждым значительным лицом. Это могло происходить от ее природной боязливости. Она опасалась ездить в поездах и выбирала самые медленные. Не выходила на станциях, потому что страшилась отстать. Не заговаривала с попутчиками, так как стеснялась, хотя среди своих или с тем, к кому располагалась душой, охотно вступала в беседы и слыла хорошей рассказчицей.
Предки матери Чехова тоже из крепостных, уроженцы Владимирской губернии. Но она родилась, когда ее дед, Герасим Никитич Морозов, уже выкупил у помещика себя и сына Якова. Необходимую сумму он скопил, сплавляя лес и торгуя хлебом. Яков Герасимович тоже занимался торговлей, много ездил. Он и умер, по семейному преданию, в дороге, от холеры, оставив вдову с тремя взрослыми детьми. Сын Иван пристроился к ростовскому купцу, тому самому, у которого служил Митрофан Чехов, а вдова с дочерьми Евгенией и Федосьей обосновалась в Таганроге. Здесь и встретились Евгения Яковлевна и Павел Егорович.
Художественная одаренность Николая Чехова могла быть наследственной чертой Морозовых. В их роду были иконописцы, а его родной дядя, брат матери, мастерил диковинные игрушки, рисовал, играл на скрипке и флейте. Иван Яковлевич, переехав из Ростова-на-Дону в Таганрог, женился на Марфе Ивановне Лобода из богатой купеческой семьи — но пришелся не ко двору. Николай оставил короткие воспоминания о своем добром злосчастном дяде: «Мы редко видели рыженькую бородку дяди Вани, он не любил бывать у нас, так как не любил моего отца, который отсутствие торговли у дяди объяснял его неумением вести дела. „Если бы высечь Ивана Яковлевича, — не раз говорил мой отец, — то он знал бы, как поставить свои дела“. Дядя Ваня женился по любви, но был несчастлив. Он жил в семье своей жены и тут тоже слышал проклятое „высечь“. <…> Иногда, не желая натолкнуться на незаслуженные упреки, он, заперев лавку, не входил в свою комнату, а оставался ночевать под забором своей квартиры, в росе…» Скончался Иван Яковлевич от чахотки, едва дожив до сорока.