Иногда вверху, едва видимые глазом, тяжело пролетают бомбовозы. Падают куда-то за лес, в синюю яму, куда не достает Санькин взор. Оттуда ветер приносит рваные раскаты грома. От подземных толчков вздрагивает сосна. А потом в небо лезут лохматые султаны дыма. Издалека они похожи на огнедышащих чудовищ. Саньке кажется, они шагают напрямик по лесной чащобе сюда. Вон поднимают свои горящие лапы…
— Ну что? — опять подает голос Владик.
Санька молчит. Он поворачивает голову и смотрит на Дручанск.
Деревянный городок пригрелся в утренних лучах в широкой котловине. Он весь перед Санькиным взором, как на ладони. Вон школа на бугре, на самом выезде из райцентра. А дальше, за мостом, под шатровой крышей — райисполком. Посередине двора старый явор растопырил кривые руки. Рядом с явором колодезный журавель поднял кверху деревянную шею. Будто высматривает что-то в неспокойном небе. А вон кто-то маячит возле лошади. Видно, Санькин отчим, Герасим… Кажись, Гнедка к колодцу ведет… Гнедко — послушный, ласковый конь. На нем удобно ехать и без седла: спина у коня широкая, с ложбинкой, мягкая… Мальчишки завидуют Саньке. Еще бы! Проскачет верхом на Гнедке, как заправский конник…
Не дождавшись от Саньки ответа, Владик карабкается по сосне вверх. Ему тоже хочется увидеть, какая она там, война. Небось страшно — штыками колют, танками топчут…
И вот они оба уже на самых верхних сучках. Один на кривом, седластом — сидит, другой чуть-чуть ниже стоит на коротком толстом отростке, обняв одной рукой сосну.
— Горит что-то. — Санька кивает белокурой головой в ту сторону, где весь горизонт зарос черными кустами дыма.
— Угу… — цедит сквозь зубы Владик, то и дело поглядывая на дорогу.
Вдруг Владик весь съежился, втянул рыжую голову в плечи.
— Чего ты? — спросил Санька.
— Глянь… Едут…
Санька бросил взгляд на дорогу и замер.
За мостиком желтое русло гравейки запрудили военные повозки. Первые подводы уже спускались с пригорка на мостик, а из-за поворота, из-за приземистых елок, столпившихся у дороги, выкатывались еще и еще. Обоз растянулся на целую версту.
— Немцы… — Владик пугливо засуетился, сползая на нижний сук.
— Погоди, — отмахнулся Санька. — Кажись, наши…
Подводы медленно приближаются к сосне. Лошади тяжело переставляют натруженные ноги, едва тянут на бугор фургоны с поклажей.
Рядом с каждой подводой шагает ездовой, понукает вожжами заморившихся коняг. За плечами винтовки со штыками. На фургонах сидят и лежат вповалку. У кого голова обмотана бинтом. У кого руки обкручены. А с передней повозки торчат запеленатые в марлю ноги — короткие, толстые, как березовые обрубки… На пилотках рдеют алые звездочки. В середине обоза над фургоном, как огромное птичье крыло, взмахивает белое полотнище с красным крестом посредине.
— Красноармейцы, — сообщил Санька и заторопился вниз. — Раненых везут…
Когда они выбрались из густого ельника к дороге, мимо шли уже последние подводы. Санитарный обоз замыкала повозка с зенитной установкой. Счетверенные пулеметы таращили глаза в небо. Железные ноги — длинные, как у аиста. Посередине фургона стоит пулеметчик, ухватился за поручни пулемета. Лицо густо завьюжила пыль. Только глаза посверкивают — два черных уголька. На дощатом ящике сидит второй боец, держит на коленях раскрытую жестяную коробку, из нее уползает к пулеметам лента. В ленту, как желуди, натыканы патроны.
— Эй, герои! — окликает синеглазый пулеметчик. — Могилев далече?
— Сорок километров, — отвечает Владик.
Санька поправляет дружка:
— Тридцать семь. С Кастусем на полуторке вымеряли. Она у него точная…
— Айда, подвезем, — пригласил мальчишек пулеметчик, то и дело поглядывая на небо.
Спустя минуту Санька и Владик уже ехали в тряской повозке, усевшись на патронных ящиках под зенитными пулеметами.
— Что за село впереди? — допытывался пулеметчик.
— Гм… Село… — обиделся Санька. — Город. Дручанск.
— Не похож на город. Мал. У нас в Заволжье села куда больше. И домов путевых нету. Избы все…
— Районный он, Дручанск-то наш, — пояснил Санька. — В прошлом году городом стал. А то все поселком звался.
Окраинные избы городка прикорнули в тишине под ветлами. Дышат горячим запахом житняка, тмина и еще чем-то — домовитым, родным… Сизари прихорашиваются на крыше. Воркуют. А в вышине плещется голубая теплынь.