Уже засыпая, он стал думать, не глупо ли поступил, отвергнув открытые сексуальные притязания Луизы Элленби. Он провел много месяцев без женщин и без стремления к ним. Луиза вызвала у него возбуждение, и в определенном смысле ее, наверное, можно считать совершенством: ее движения, скорее всего, были бы умелыми, уверенными и захватывающими дух. Почему он решил, что, кроме быстрого спаривания, кроме оргазма, должно быть что-то еще?
Может быть, он удержался от соблазна из боязни оказаться еще глубже втянутым в суету окружающего мира, поступиться своими драгоценными привычками? Отношения с женщиной, пусть самые мимолетные, наверняка пробьют брешь в стенах, которыми он так тщательно отгородился ото всех.
Повернувшись на бок, Чейз зарылся лицом в подушку; ему больше не хотелось об этом думать. Однако у него не было выбора: мысли приходили без приглашения. И вскоре ему пришло в голову, что с ним происходит нечто непонятное, он даже не мог решить, хорошо это или плохо. Он отверг Луизу Элленби, чтобы сохранить свои сексуальные привычки, — но тут же нарушил не менее важный ритуал, неотъемлемо входивший в его отшельническую жизнь, в его покаяние: он не выпил своего стакана виски.
Глава 7
Проснувшись на следующее утро, Чейз на долю секунды почувствовал, будто его посетил король всех похмелий, и тут понял, что это саднит израненное во время вчерашних падений тело. Каждый синяк, каждая ссадина распухли и потемнели и были буквально переполнены болью — казалось, ее можно выжать и она польется струей, скажем, коньячного цвета. Глаза запали, в них коренилась боль, охватившая весь череп. Когда он сел и попробовал выбраться из постели, мышцы воспротивились, точно заржавленные стальные полосы, трущиеся друг о друга без смазки.
Ему было так плохо, что он просто отмахнулся от привычных кошмаров — не до них.
В ванной, ухватившись руками за раковину, Чейз приблизился к пятнистому зеркалу и увидел, что его лицо выглядит изможденным и гораздо более бледным, чем всегда, а под глазами залегли глубокие темные круги. Грудь и спину покрывали синяки размером с отпечаток большого пальца, но болели они так, словно были гораздо крупнее.
Чейз убедил себя, что горячая ванна улучшит его самочувствие, но на самом деле после нее стало только хуже. Вернувшись в комнату, он начал ходить из угла в угол, размахивая руками, пытаясь превозмочь боль, не обращать на нее внимания. Он заставил себя проделать десяток отжиманий и приседал до тех пор, пока у него не закружилась голова и ему не показалось, что он вот-вот потеряет сознание. И все-таки там, где ванна оказалась бесполезной, гимнастика, хотя и не совсем, но помогла. Он знал, что единственное лекарство — деятельность, и начал одеваться.
При свете дня, окутанный болью, как плащом, Чейз подумал, что его план никуда не годится и заранее обречен на неудачу. Однако он знал, что не может теперь прекратить свое расследование. По-прежнему его обуревало сложное чувство: смесь страха и желания доказать свою правоту Ковелу, Уоллесу и иже с ними. Пока ни один из этих мотивов не ослаб, их смешение было для него хорошим стимулом продолжать действовать. Шагая, как осьминог, он двинулся вниз по лестнице.
— Для вас почта, — сказала миссис Филдинг. Шлепая тапочками, она вышла из гостиной, взяла со стола простой коричневый конверт и подала ему. — Как видите, здесь нет обратного адреса.
— Наверно, это реклама, — предположил Чейз. Он шагнул к входной двери, надеясь, что она не заметит его скованных движений и не осведомится о здоровье.
Однако он мог не беспокоиться, потому что в данный момент ее гораздо больше интересовало содержимое конверта, чем он сам.
— В простом конверте не присылают рекламу. В простых конвертах без обратного адреса приходят только приглашения на свадьбу — но не похоже, чтобы это было приглашение, — и грязная литература. — Она строго посмотрела на него и сказала:
— Я не потерплю с моем доме грязной литературы.
— Я вас понимаю, — согласился Чейз.
— Значит, это что-то другое?
— Да, — ответил он, разрывая конверт и извлекая оттуда ксерокопии собственной психиатрической истории болезни и журнальных статей. — Мой приятель, который знает, что я интересуюсь психологией и психиатрией, присылает мне интересные статьи на эти темы, если они ему попадаются.
— Да? — произнесла миссис Филдинг, явно удивленная, что у Чейза имеются столь интеллектуальные и доселе ей неизвестные интересы. — Что ж, надеюсь, я вас не смутила, но ни в коем случае не потерпела бы в своем доме порнографии.
Чейз едва удержался, чтобы не высказаться по поводу ее незастегнутого халата.
— Я понимаю, — сказал он. — Извините, но мне пора.
— Беседа по поводу работы? — спросила она.
— Да.
— Тогда не стану вас задерживать! Он подошел к машине, плюхнулся на сиденье водителя и несколько секунд подышал свежим воздухом. Потом завел мотор, отъехал подальше от дома, остановился, не выключая двигателя, и стал просматривать странички, которые прислал ему Судья.
Если Чейз надеялся найти в содержимом этих страниц нечто, способное убедить его в бессмысленности намерений и в необходимости вернуться в свою комнату, то он был разочарован. Записи Ковела, напротив, породили в нем еще большее упрямство, еще более яростную злость и несокрушимое желание самоутвердиться. Записи, сделанные от руки во время их сеансов, было так трудно разобрать, что он оставил их на потом, зато тщательно изучил все три опубликованных и две еще не опубликованных статьи, где речь шла о нем. Во всех статьях сквозила самонадеянность Ковела, а его эгоизм слегка искажал факты, которые преподносились им коллегам. Хотя имя Чейза ни разу не было упомянуто, он узнал себя в пациентах, о которых шла речь в этих статьях, — но так, как будто смотрел на себя и на собственное психическое состояние через странное искажающее стекло. Почти все симптомы его болезни были преувеличены так, чтобы заслуга Ковела в улучшении его состояния выглядела очевиднее. О неудачах Ковел умолчал, зато без зазрения совести приписывал себе методы лечения, которыми никогда не пользовался и о которых, вероятно, припомнил задним числом. Ковел изображал Чейза этаким мужчиной-ребенком, каким он якобы был до Вьетнама, писал о нем с совершенно неоправданным презрением. В конце концов растущее раздражение Чейза закончилось взрывом ярости; он запихнул листки обратно в конверт, завел машину и тронул с места, как никогда сильно желая собрать все данные о личности Судьи.
Городской гражданский архив, разместившийся в подвальном этаже муниципалитета, являл собой образец деловитости. Контора, расположенная перед вереницей хорошо освещенных помещений хранилища документов, была маленькой и аккуратной: четыре шкафа с папками, три пишущие машинки, длинный рабочий стол, крошечный холодильник, комбинированный с электроплитой, два огромных квадратных письменных стола с такими же громоздкими стульями — и две одинаково внушительные пожилые женщины, которые ритмично колотили по клавишам своих машинок со скоростью пулемета. Свободного места в комнате почти не оставалось, только крошечный коридорчик у двери и проходы, ведущие от письменных столов к каждому необходимому предмету мебели. Чейз остановился в коридорчике и кашлянул, хотя был уверен, что сотрудницы видели, как он вошел. Одна из женщин, та, что потолще, допечатала страницу до конца, вытащила листок из машинки и аккуратно положила его в коробку с такими же бланками. Потом она взглянула на Чейза и улыбнулась. Это была деловая улыбка: рот приоткрылся, и уголки губ поднялись ровно настолько, чтобы можно было счесть это выражение лица улыбкой. Подержав улыбку на лице пару секунд, изображая минимум профессиональной любезности и дружелюбия, она сбросила ее. Губы женщины вытянулись в прямую линию, которая не выглядела ни улыбкой, ни кислой гримасой, но которая, как подумал Чейз, помогала ей сберечь массу сил и неплохо предохраняла лицо от морщин. — Чем могу помочь? — спросила она.