— Что ж, кидаю, — заявил Богатиков.
— А потом про этих валютчиков вы ничего больше не слышали? — с любопытством спросил Ванька.
— В общем, нет, — ответил отец. — То есть, через некоторое время в газетах появились репортажи об аресте крупной банды валютчиков и о суде над ними — и мы предположили, что это те самые, «наши». Став постарше и научившись лучше сопоставлять и соображать, мы пришли к выводу, что все тогда сложилось очень удачно для полковника. Как раз в то время вышло строгое постановление ЦК о необходимости усиления борьбы со спекулянтами валютой и с незаконными финансовыми махинациями, и позарез требовалась «крупная банда», над которой можно было бы устроить показательный процесс, чтобы показать, как здорово и оперативно постановление проводится в жизнь. Так что друг полковника, попавший на службу в КГБ, сделал, можно сказать, настоящий подарок своим сослуживцам, предельно своевременно подсунув им подходящую банду. Одно могу сказать: Седого никуда не вызывали как свидетеля, не таскали ни на допросы, ни в суд, и Юркины родители никогда ничего не узнали. Полковник и другие участники событий сдержали свое обещание, устроив все так, чтобы дальнейшее потекло мимо нас, стороной. Самым пострадавшим оказался Димка. Да и то, пострадал он не смертельно.
— Но тогда и я кой-чего не понимаю, — сказала мама. — Если была магнитофонная запись, ставшая одной из важнейших улик, то суду необходимо было объяснить, где и как эта запись была сделана. Разве из-за этой записи вас не привлекли, не пригласили давать показания?..
— Да что ты! — рассмеялся отец. — Тогда была тысяча способов, позволяющих не объяснять происхождение записи. Скажем, представитель «органов» выступает с заявлением, что оглашение сведений может повредить расследованию дел, которые ещё находятся в разработке. Или что запись сделана важным информатором, которого нельзя раскрывать, в интересах дальнейшей оперативной работы…
— Но если суду отказываются рассказать о происхождении записи, то любой адвокат в два счета отметет улику как недействительную, — настаивала мама.
Теперь и Богатиков хмыкнул.
— Какой адвокат!.. Если велено засудить валютчиков, под постановление ЦК — все улики принимаются как миленькие, и ни один адвокат не посмел бы спорить… Ага, двенадцать! Есть нужная сила течения! От испанского десанта я отбился — и город мой!
Он передал кубики отцу. Отец стал встряхивать кубики — и запел, скорчив зверскую рожу:
Он выкинул семь очков — и попал точно на поле, где Ванька только что поставил кабак (купив лицензию у губернатора), в котором пираты, пришедшие с плавания, обязаны просаживать по триста пиастров.
— Не везет так не везет, — заметил отец, отсчитывая пиастры.
— А мандарины дольками в собственном соку были вкусными? — спросил Ванька.
— Обалденными! — ответил отец. — Мы их сожрали на следующий день. С тех пор мне доводилось несколько раз есть такие мандарины, но никогда они не казались мне такими вкусными.
— Вы были мальчишками, — сказала мама.
— Мы ими и остались, — живо ответил отец. Он взял гитару, которую заранее, на всякий случай, поставил рядом с собой, и тронул струны, наигрывая пробные аккорды. — Помнишь, — обратился он к Богатикову, — у Димки в его библиотеке была книга, потрепанная вся, сорок пятого, что ль, года издания, биография знаменитого американского физика Роберта Вуда, и Димка ей зачитывался. Этот Роберт Вуд был таким отчаянным экспериментатором, и таким хулиганом, с детских лет, что даже Димке нос бы утер. И у этой биографии был подзаголовок: «Книга о мальчике, который дожил до семидесяти лет, но так и не вырос». Вот и наше поколение… Хотя…
Он взял ещё один пробный аккорд — и запел:
А Богатиков подхватил припев:
Отец пел и пел — эту песню о судьбах всех ребят, составлявших дворовую команду далеких лет. Мы знали, что отец любит Визбора. А по тому, как подпевал Богатиков — и он Визбора любил, и знал хорошо.