Надо сказать, отец очень здорово воспроизводил (и воспроизводит, то есть, разумеется) совершенно особые интонации Визбора: и иронические, и одновременно очень добрые.
— Ну уж нет! — Богатиков налил клюквенной настойки (отец делает её сам, и взрослые говорят, что роскошный напиток) и поднялся. — Да, нам за сорок, мы многих друзей потеряли за горизонтом лет, но мы не уходим, и мы не рудименты, потому что… Да, потому что был миг, когда мы стояли над Москвой, распахнувшейся перед нами волшебным королевством, и этот миг никуда не делся, он пророс в нас, он всегда будет с нами, а мы всегда будем тринадцатилетними, и всегда будем жителями сказочного города, жизнь в котором бывала не сахар, но который остался сказочным и не сгинул во времени. Этот миг, он вобрал всю нашу жизнь, прошлую и будущую, он так и длится, просто маскируясь под разные другие мгновения. И не прострелен Седой под городом Герат, а проходит где-то рядом с нами, своей пружинистой походочкой, и, как всегда, за внешней сдержанностью прячет свою порывистость и… и какой-то такой заряд мужской страстности во всем, которая словно огнем опаляла всех девчонок вокруг и была для них важнее красоты и стати… вот он проходит, и готов до конца стоять на том, что считает правильным, и делать то, что считает правильным, не отступив ни на пядь. И, раз уж мы друг друга нашли, то и остальные друзья найдутся. Верно?
— Верно! — отец тоже поднялся, и они выпили.
— А все-таки, что там за история с этим транзистором, который вам в Париже выбирал Высоцкий… — начал Ванька.
Он не договорил, потому что Топа глухо заворчал. В этот вечер Топе позволили быть в доме, при всех, а не во дворе.
— Что такое, Топа? — спросил отец.
Топа, встряхнувшись, поднялся и залаял. Отец подошел к окну.
— Не пойму. Есть, что ли, кто-то во дворе?
Топа тявкнул несколько раз — не яростно, но вполне уверенно: мол, отвечаю за свои слова.
Отец поглядел на часы.
— Батюшки, почти полночь! Это сколько же мы сидим? Ведь вскоре после ужина сели, не позже семи…
— Да, заигрались, — согласилась мама. — А ведь они у нас ещё не совсем здоровы… Немедленно спать!
— Но игра и правда очень затягивает, — сказал Богатиков. — Здорово они её придумали! И потом, мы ведь не только играли, мы целую повесть поведали.
Отец продолжал вглядываться.
— Подошел, вроде, кто-то. Надо пойти проверить. В такое время зря тревожить не станут. Если только Михалыч опять не сорвался в запой и, забыв о времени, не ползает по всем соседям подряд, прося срочно одолжить ему на бутылку самогона.
— Это не Михалыч, — сказал я. — На Михалыча Топа реагирует с лютой яростью, а сейчас в Топе ярости нет.
— Нет… — согласился отец. — Выходит, какой-то человек, которого Топа уважает, — отец направился к дверям.
— Ты, Гришка? — услышали мы его голос. — Что случилось? Почему в такую пору?
Про Гришку-вора я много рассказывал. Здесь могу только сказать вкратце, что он замечательный мужик, давно не ворует (кличка за ним после прошлых дел и отсидок осталась), и что, кроме всего прочего, столяр он потрясающий.
Гришка объяснял что-то отцу — тихо и неразборчиво.
— Хорошо, — сказал отец. — Заходи, передохни… Ну, как знаешь.
Отец вернулся в комнату минут через пять.
— Что случилось? — спросила мама. — Гришка обычно по ночам не шастает. Почему его принесло?
Отец пожал плечами. В руке у него был конверт.
— Вот. Был у Угличе, заказ у него там имелся на оформление нового коттеджа столяркой и художественной резьбой — резное крыльцо, перила лестниц, наличники, двери и прочее — и, когда зарисовывал для себя резные детали палат бояр Романовых и храма на крови убиенного царевича Димитрия, чтобы потом какие-то идеи в работе использовать, разговорился с одним мужиком. Мужик, вроде бы, из Томска, но Гришка не уверен, а в Угличе был проездом, по делам. Невысокий, ладный, по выправке на офицера похож, а по манере обращения — на бывалого, тертого офицера, в чинах. Сказал, что тоже когда-то знал некоего Леонида Болдина — Гришка не объяснил, почему он сам обо мне упомянул — и просил передать мне вот это. Мол, если тот самый Леонид Болдин — он поймет. Гришка на ночную рыбалку ехал, конверт взял с собой, чтобы утром завезти, но увидел свет у нас в окнах и решил завернуть на секунду… Гм! — отец вскрыл конверт, на котором было выведено всего два слова: «Леониду Болдину», крупным и четким почерком выведены, таким четким и крупным, что он казался немного угловатым и неуклюжим.