— И скоро? — ужаснулся Сердюк.
— Скоро. Спускай скорее до копейки. Чшш!.. Больше не скажу. А гречки тебе кой у кого добуду. Приезжай через неделю, чтоб не опоздать.
Когда выволакивали куль на крыльцо и укладывали в сани, Злобин, трезвея, угрюмо предупредил:
— Что я тебе тут по пьянке — молчи. А скажешь кому — откажусь. Свидетелей не было!
К Губенко поехали вдвоем, якобы для вторичной ревизии. Агронома нашли в конторе. Он щелкал на счетах. Узнал Сердюка и сразу, на пороге, огорошил:
— Опять ревизия? Из окрисполкома звонили, предупреждали, что ваша ревизия самовольная, чтоб на вопросы не отвечать и от работы не отвлекаться. Прошу, не обижайтесь. — И отвернулся к счетам.
Это был сюрприз. Сердюк растерялся.
— Простите, кто вам звонил?
— Неважно кто. Звонили!
Сердюк покраснел.
— Я хочу знать...
Но Медведев мигнул ему и вошел в комнату.
— Хоть отогреться дозволите?
Уселись. Некоторое время в комнате раздавался только стук костяшек.
Не оборачиваясь, Губенко дрожащим голосом произнес:
— Святой апостол Иоанн вещал: всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца. — Перестал стучать костяшками, замер, ожидая ответа.
— Это мы, что ли, ненавидящие? — полюбопытствовал Медведев.
— А к чему второй раз ревизовать? — вместе со стулом повернулся к ним Губенко. — Ведь уж измытарил! — кивнул он в сторону Сердюка. — Всю мне душу переворотил. Мало? Теперь второго приволок. Ненависть в сердцах ваших!
Агроном был коренаст, с короткой сильной шеей и квадратной головой; нос в переносице прорезан глубокой бороздой, будто сломлен, из-под нависшего лба сверлят глаза; никак это не вяжется с евангельской слезливой речью. Притворяется он или юродствует?
— Напрасно вы нервничаете, товарищ Губенко, — сухо сказал Медведев, — нас интересует только одна неточность в вашей сводке. Разъясните, и мы уедем.
Сердюк вынул акт ревизии. Количество семян, указанное агрономом в сводке, было значительно меньше того, что обнаружил ревизор.
— Вы знаете указание партии, товарищ Губенко? Посевные площади сейчас расширять мы не сможем, так что надо возмещать повышением урожайности. А ведь это от посевного материала в прямой зависимости! — Медведев говорил сдержанно. — Вы понимаете меру ответственности за ваши цифры?
— Подозреваете меня в укрытии? — сказал Губенко. Рванув на груди ворот рубахи, с надрывом воскликнул: — Явились арестовать меня, товарищ Медведев? Ну что ж, в послании к Тимофею апостол Павел предупреждал: знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие! Все желающие жить во Христе Иисусе будут гонимы. Злые же люди и обманщики, — он указал пальцем на Сердюка, — будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. Арестуйте меня!
Самое неприятное было, что Губенко кто-то предупредил. Очевидно, у них есть свои люди в окружном аппарате!
Как поступить? Арестовать его? Или усыпить подозрения, уехать и оставить под наблюдением? Попытаться убедить? Самые различные планы замелькали в голове. Разом вспомнились прежние встречи. Этот человек был так не похож на всех остальных. Впрочем, каждый новый человек — новая задача! Где же ключ? Губенко с тревогой ждет решения. В глазах не испуг, не настороженность, что-то пытливое, вопрос...
Медведев снял ушанку, бросил на лавку, придвинулся к печке.
— Семен Семенович, дорогой, нам же здесь придется задержаться. Не в службу, а в дружбу, сходите договоритесь насчет жилья на несколько дней. И возвращайтесь за мной сюда. Добре?
Сердюк схватил под мышку свой пухлый портфель и, с удивлением взглянув на Медведева, пошел из комнаты.
Медведев спокойно грел руки у печки. Когда дверь за Сердюком захлопнулась, сказал агроному:
— Ты его обидел. А у него дети чуть не помирают с голоду.
Губенко не отвечал.
— Вот ты веруешь, а убиваешь его детей. У апостола Павла, кажется, сказано: дающий семя сеющему умножит плоды правды вашей. А ты отнимаешь семя.
— Ты же безбожник. Зачем святые слова всуе треплешь? — глядя в сторону, проговорил Губенко.
— Да, я безбожник, — подтвердил Медведев. — И я ненавижу своего ближнего, если он ради собственного брюха заставляет умирать от голода детей. За это ты зовешь меня человекоубийцей?
— Не смущай мою душу! — вдруг закричал Губенко. — Я осудил зло в сердце своем!
— Значит, было что осуждать, — проникновенно сказал Медведев.
— А ты чист? У тебя нет на душе погубленной жизни?