— Митингуют, политики! В дом зайдите.
Митя всегда немного робел перед ним и не решился войти.
Потом, летом, он часто проходил мимо домика Простовых. Иван Сергеевич и Тимоша хозяйничали сами. Загостилась Тая у своей тетки в Москве. А тетка у Таи богатая дама. Московские модные платья, московские привычки и манеры — развязная веселость, папиросы... Деньги! Говорили, что она где-то училась, что-то окончила и теперь работала не то в театре, не то в модном магазине. В Бежице. она появилась летом 1913 года, сняла полдомика на самом берегу узкой заросшей Болвы. В летнем гнездышке Анны Сергеевны вечно толклось множество наезжих знакомых, московских приятельниц и приятелей. У нее было шумно, весело. По вечерам в садике на берегу всей компанией распивали чай, с песнями, с долгими за полночь спорами, рассказами, шутливыми играми. Тетка и придумала Тае прозвище, удивительно идущее к ней, — Хрусталочка... Особенно оживленно становилось, когда летом четырнадцатого года, перед самой войной, несколько раз приезжала компания молодых поляков со своими девушками — чуть не до утра распевали тогда красивые польские песни и романсы. В эти наезды Тая пропадала у тетки, хотя Иван Сергеевич с Тимошей туда не заглядывали. Она тихонько сидела где-нибудь в уголочке и, широко раскрыв глаза, жадно смотрела и слушала. А в тени за изгородью невидимо стоял Митя и часами смотрел на нее.
Однажды с поляками приехал высокий худощавый блондин с воспаленными глазами. Ему было лет пятьдесят. Небрежно одетый, со спутанными длинными волосами, словно только что проснувшись, весь вечер сидел он в стороне, угрюмо посматривая на окружающих и покусывая концы обвислых усов.
Молодые обращались к нему с уважением, называли «пан Юстин». Он отвечал неохотно, односложно. Заметив Таю, в течение получаса пристально, тяжелым взглядом следил за ней, словно оценивая. Когда она проходила мимо с подносом, вдруг сказал:
— Охота ли вам жить в этой глуши!
От неожиданности она так и присела на край скамьи. А он взял у нее поднос с чашками, поставил на скамью, властно притянул за руку.
— Я хочу преподнести вам дружеский совет, — продолжал он глухим голосом с сильным польским акцентом. — Вам здесь не место. — Этот голос, тон, взгляд заставили ее вздрогнуть. Она не знала, что ответить. Он мрачно усмехнулся и поддел ее подбородок указательным пальцем. — Вам требуется другая жизнь — настоящая. Вы созданы для нее. Я прав, не так ли? — И хотя она ни слова не ответила, одобрительно кивнул головой. — Ну, конечно. Я постараюсь помочь вам.
Сунул ей в руки поднос, отвернулся и до самого отъезда не сказал ни слова.
Через несколько дней разразилась война, и поляки в Бежице больше не появлялись.
Не за этой ли «другой, настоящей жизнью» уехала она к тетке в Москву? Мите казалось, что лето 1915 года не кончится...
Наконец, когда под ногами уже шуршали вороха желтых листьев, в окошке заветного домика снова появилась золотистая головка Таи.
Митя увидел ее издалека. Тая сидела у окна, облокотившись и положив подбородок на сплетенные пальцы рук. Широко раскрытые глаза ее были устремлены не на пыльную узкую уличку, не на серый деревянный забор напротив, а куда-то сквозь них, далеко-далеко.
— С приездом, Тая...
Митя стоял перед ней, за лето выросший, похудевший, с пробивающимися мальчишескими редкими усиками. Он счастливо улыбался.
— А, Митя! — приветливо сказала Тая. — Тимоша дома, заходи.
От этой приветливости ему стало больно. Раньше, носясь по дому, она никогда не замечала его прихода, не говорила ему ни слова, только шумнее хлопотала, громче пела. И он чувствовал, что ни на секунду не порывается между ними связь. Бегала ли она за стеной, пока он сидел у Тимоши в его закутке, стучала ли скалкой в кухне, ему казалось, что она разговаривает с ним. А сейчас... Так приветливо и так далеко...
Митя вошел в дом. Тимоша спал на кровати, не раздевшись. Он только что пришел с работы и, видно, очень устал. Темные волосы разметались на ситцевой подушке. Губы по-детски раскрылись. Он похрапывал. Отца не было дома.
Мите не хотелось его будить, и он присел на табурет.
Близился вечер. От выгона, от заливного луга надвигалось многоголосое мычание и блеяние идущего стада, и навстречу ему затараторили калитки у домов; с другой стороны, от Радицких кабаков, уже доносились выкрики и нестройное пение подгулявших рабочих; а завод по-прежнему, с металлическим клекотом, с присвистом тяжело и шумно дышал. Все это смешивалось в знакомую с детства музыку и казалось вечным.