— Из-за чего все же бунтовали? — удивляется Митя. — Из-за мальчика завод сожгли?
— А кто их знает! — вздыхает мать. — Правды захотели.
Из столовой выходит Александр с раскрытой книгой, усмехается.
— Даже требования тогда выставили, бесплатные веники в бане и заводского быка в стадо!
— А как же, — качает головой мать, — бык в стаде первое дело. Чего ж смеяться-то!
— Да мы не смеемся, — говорит Александр и обнимает мать. — От бесплатных веников рабочий вон к чему пришел: на власть, на царизм замахивается. Требуют самоуправления — старост по цехам выбрать. Ведь это уже политика!
— Ох, политика! — сокрушается мать. — Хоть бы младшего за собой не тянул.
— Он, мама, и без меня втянулся, — ласково поглядывает Александр на брата и треплет его пышные черные волосы.
В этот момент, отбросив всякую осторожность, к окну подошел взволнованный Басок.
— Александр, завод с утра заработал! Штрейкбрехеры объявились! У проходных солдаты!
— А, черт! Нужно комитет собрать.
— Да нет, погоди, — остановил его Басок, — сперва проверим, кто на заводе работает. Мне для этого дела ребятня требуется шустрая.
Через несколько минут, забыв о сетованиях матери, о том, что сейчас из гимназии воротится разгневанный отец, Митя мчался по улицам Бежицы в поисках Тимоши и Саши Виноградова.
Минувшей ночью из Брянска прибыли две роты солдат, несколько отрядов конной и пешей полицейской стражи. Еще утром у всех проходных ворот был расклеен текст телеграфного приказа губернатора: удовлетворить одно из требований рабочих — избрать цеховых старост. Одновременно по Бежице разнеслась весть, что нашлись штрейкбрехеры — цеха начали работать. Со всех сторон к заводу спешили возбужденные люди, у проходных останавливались, с хмурыми лицами слушали скрежет и звон металла, доносившиеся из-за высокой заводской стены.
В главной конторе собрались Глуховцев, прибывший из Петербурга член правления, Жаврида и два ротных. Глуховцев нервно бегал по кабинету, покусывая пухлые красные губы, напряженно думал. Член правления, кругленький, упругий, как резиновый мячик, тесно вдвинулся в кресло, растерянно поводил испуганными глазками и сопел.
Жаврида уныло глядел в окно. Говорили только оба ротных.
— Господа! — восторженно восклицал младший, — вы увидите, наша маленькая военная хитрость их сломит. Не сегодня-завтра они придут с повинной.
— По мне, так просто бы дать команду, согнать их штыками на работу, а зачинщиков на заборе перевешать, как предлагает генерал Чардынцев! — угрюмо ворчал второй — старый строевой офицер, уже дважды раненный в эту войну и ненавидевший всех тыловиков.
— Удивляюсь я вам, господа! — остановившись перед офицерами и с досадой хлопнув себя по бедрам, заговорил Глуховцев. — Неужели вы не видите, что у них организация? Их всеми этими игрушками не взять. Нужны другие, радикальные и... и вполне трезвые меры. Ведь каждый день — это огромные потери для акционерного общества, господа!
— Эта потеря для тех солдат, которые сидят в окопах и ждут снарядов! — закричал старый офицер, и у него затряслись руки. — Вот для кого это потеря!
— А, это и так понятно! — поморщился Глуховцев. — Мы все здесь патриоты. Господин ротмистр, а вы спокойны! Вы ничего не предлагаете?
Жаврида отвернулся от окна, устало махнул рукой.
— Все равно!..
— То есть как это? — опешил Глуховцев. — Вам все равно?
— Все равно, сегодня их заставим, завтра они опять...
— Заставить надо по-настоящему, чтоб не повадно было опять! — пролаял из своего угла старый офицер.
— Им есть нечего, — сказал Жаврида, снова поворачиваясь к окну, — их не заставишь.
— Вы обязаны найти выход, господин ротмистр! — почти крикнул Глуховцев. — Вы служите и получаете за это деньги так же, как и я! Не забывайте!
Краска медленно залила дряблую в темных складках шею, лицо, темя под редкими пепельными волосами. Некоторое время Жаврида сидел, не поднимая головы, молча. Потом тихо сказал:
— Да, оба мы служим... Я этого не забываю... — И, словно стряхивая с себя оцепенение, добавил: — Их нужно расколоть — это единственный способ, они слишком сплотились, слишком...
— Вот и займитесь этим, господин ротмистр! — грубо оборвал Глуховцев. — Время и так упущено. А мы, господа, со своей стороны примем самые решительные меры.