Из зала начали поступать советы:
— Надо изготовить побольше плакатов, разъясняющих политику партии.
— Направить в ячейки заслуживающих доверия агитаторов.
— Разоблачить до конца гнилую сущность оппозиции.
— Убедить партийцев голосовать за платформу ЦеКа.
— Добиться, чтобы на выборы пришли все сознательные рабочие.
Бывший российский полковник слушал, изумляясь полной некомпетентности своих коллег. Наконец, он решил высказаться:
— Товарищи, не имеет никакого значения, кто и как будет голосовать. Имеет значение только одно — кто будет считать голоса.
По залу прокатился нестройный гул, в котором смешались оттенки разных чувств — от заторможенного непонимания до мгновенного прозрения. В президиуме зашептались, а секретарь Сталина сделал ещё одну пометку в своём блокноте. Кронин переглянулся с ним и кивнул.
— Благодарю, товарищи. Обсуждение сегодня было весьма плодотворным. На этом собрание объявляю закрытым, — сказал он, поднимаясь.
Чекисты начали расходиться.
Направлявшегося к выходу Ясенева перехватил бывший жандармский полковник.
— Позвольте вас на пару слов, — взволнованно произнёс он. — Я был просто потрясён вашими замечаниями. Какие, однако, таланты имеются в нашем народе! Если бы у нас были такие кадры, как вы — Российская Империя не погибла бы, — тут старый жандарм всхлипнул. — Ах, вальсы Шуберта, и хруст французской булки…
Ясенев терпеливо слушал расчувствовавшегося старика.
— Знаете, недавно я прочитал фантастический роман про машину времени, — высморкавшись в платочек и немного успокоившись, продолжил тот. — Там по сюжету человек попадал то в прошлое, то в будущее. Как вы думаете, если бы такая машина действительно существовала, и кто-то решительный попал бы в наше прошлое, то можно ли было бы какими-то мерами спасти Российскую Империю?
— Да, можно было бы спасти, — кратко ответил Ясенев-Перекуров.
— Но как, голубчик, как? — Бывший царский полковник просительно заглядывал ему в глаза, при этом бессознательно теребя пуговицу на комиссарской форме.
Бывший российский полковник усмехнулся — уж он-то знал как.
Старик, моргая покрасневшими веками, терпеливо и с надеждой ждал.
— Ладно, я скажу вам, — ответил, наконец, Перекуров. — Перво-наперво — враньё. — Он вспомнил робкое советское враньё в газетах, на радио и телевидении, и ему стало почти стыдно за державу, в которой он когда-то родился и прожил пятнадцать лет.
Отставной жандарм непонимающе смотрел на него.
— Да, враньё, — с нажимом повторил Перекуров. — Вашему правительству и всем его ведомствам следовало лгать на порядок больше.
Пока старый жандарм осмысливал это утверждение, Перекуров продолжал:
— Далее, воровство. Это, пожалуй, ещё важнее, чем враньё.
— Воровство, конечно, я понимаю, — забормотал бывший царский жандарм, — но что с ним можно было поделать, как ни искореняй, оно всё равно…
— Не то, — усмехнулся бывший российский полковник. — Вам всем надо было воровать открыто, нагло и на два порядка больше, чем раньше. Распиливать бюджет, поставлять прогнившую еду для школьных завтраков, захватывать рейдерством предприятия бизнесменов, вывозить награбленное за границу. А главное, надо было повязать всех воровством, а кто не ворует — тот подозрительный элемент, считай, готовый революционер. — Про себя Перекуров снова подумал о Советском Союзе, в котором воровать было не так-то просто, а за поставки испорченной еды для школьников можно было попасть под суд — может, потому и рухнула эта страна.
— А полицию и войска надо было использовать для защиты уворованного и большего удобства уворовывания, — добавил он.
На лице бывшего жандарма начало отражаться понимание.
— А… а что ещё нам надо было сделать для спасения родины? — неуверенно спросил он.
— Вашей власти надо было стать своего рода антиМидасом — превращать в грязь всё, к чему она прикасается — от армии и церкви до науки и культуры, — жёстко сказал бывший российский полковник. — Тогда в обществе воцарилась бы атмосфера всеобщего цинизма и любые подрывные идеи были бы заранее скомпрометированы.
Вместе с тем, вам нужно было бы дать людям моральный стимул, духовную, если можно так выразиться, скрепу, наглядную, всем понятную, осязаемую цель жизни. Ну скажем… — бывший российский полковник на минуту задумался — скажем… золотой унитаз.