— Понятно. Спасибо за бдительность и доверие к Советской власти. — Перекуров положил сигнал в другую папку. Учительница его не интересовала, но заполучить материал на секретаря райкома было совсем неплохо. — Следующий! — крикнул он.
Когда Перекуров уже заканчивал сортировать поступившие к нему от школьников сигналы, в кабинет постучали, и, после отклика «Войдите!», в дверях обозначился заспанный изобретатель.
— Ох, тысяча извинений, Пётр Матвеич, я вчера так утомился и переволновался, что всё на свете проспал. Уже были какие-нибудь проявления глубинных чувств?
Чекист кивнул.
— Какие, у кого? — Заврыкин от нетерпения чуть ли не подпрыгивал. — Ну, не томите же!
— Пионеры проявили активность, — неопределённо ответил чекист.
— Я же говорил! — обрадованно воскликнул изобретатель. — Дети к моим резонаторным волнам намного чувствительнее взрослых! Наверное, они принесли рационализаторские предложения в местный клуб юных техников?
Перекуров молча подтолкнул к нему папку с сигналами.
Изобретатель принялся читать донесения бдительных пионеров и октябрят, время от времени изумлённо хмыкая и бормоча про себя:
— Удивительное дело… Ну надо же… Хотя… Молодое поколение всегда занимает активную жизненную позицию…
— Входят строем пионеры, у кого в руках журнал, у кого написанный вручную обстоятельный сигнал, — процитировал Перекуров стишок его времени. — А вот и взрослые подтянулись, — добавил он, наблюдая в окно как у приёмной местного ГПУ понемногу собирается толпа, и уже понимая, куда её перенаправит дежурный офицер. — Викентий Авксентьевич, погуляйте пока, я буду занят, и, похоже, до вечера. — попросил он, глядя, как толпа возле приёмной становится больше и больше.
— Да, да, конечно, — скомканно ответил изобретатель, возвращая папку на стол.
Толпа граждан двинулась в сторону крыла здания, где находился кабинет столичного гостя.
— «Мы сегодня ругаем товарища Сталина. И всё-таки я хочу спросить: кто же написал четыре миллиона доносов?» — пробормотал Перекуров фразу, которую любил приводить их институтский лектор по истории КПСС.
В дверь постучали.
— Что у вас, товарищи? — выйдя на порог, осведомился он у женщины боевого вида, стоявшей впереди всех.
— Это вы столичный чекист? — требовательно спросила та.
— Я, — кивнул Перекуров.
Считаю своим долгом сообщить, что мой сосед по коммунальной квартире Васька Сукин, когда напьётся, выражается матерными словами в адрес Советской власти. Прошу обеззаразить общественную среду от означенного хулигана, поскольку его аморальное поведение оказывает разлагающее влияние.
Женщина протянула бумагу чекисту и добавила:
— А жилплощадь его пусть на нас перепишут. Мы пять лет в очереди на улучшение стоим.
— Хорошо, гражданка, разберёмся, — ответил Перекуров, принимая заявление. — Выстройтесь в очередь и заходите по одному, — велел он остальным.
Толпа послушно преобразовалась.
— Так, кто вы, и что у вас? — спросил он следующую посетительницу.
— Артистка местного театра, — с достоинством ответила высокая дама, чем-то напомнившая бывшему российскому полковнику популярную в его прежнем мире артистку, дочь известного кинорежиссёра. — Считаю своим долгом сообщить об антиобщественном поведении нашего художественного руководителя, который во время героического освобождения Красной армией территории Польши от капиталистов и помещиков вёл примиренческую пацифистскую агитацию. Этот национал-предатель в маске и наймит западных империалистов использовал высокое звание работника советской культуры для внушения нашему народу чуждых ему убеждений. — Она протянула чекисту листок.
— Хорошо, разберёмся. — уже несколько утомлённо сказал чекист. — Следующий!
До позднего вечера Перекуров принимал заявления. Заврыкин ещё разок заглянул в его кабинет, бросил взгляд на громадную кучу бумажек на письменном столе, виновато кашлянул и скрылся обратно.
Сознательные граждане городка, в которых пробудились глубинные чувства, шли в приёмную ГПУ три дня, потом их поток иссяк.
Несколько заявлений пришло из близлежащей деревни — видимо, излучение Заврыкина дошло и туда, превысив теоретически рассчитанный порог дальности его воздействия. Все деревенские сигналы были, впрочем, довольно однотипными. На грубой бумаге школьным почерком было накарябано, как правило, что-то вроде «…единоличник Мишка Косой третью корову завёл… а евойная Верка не пошла на праздник солидарности трудящихся, она смеялась и говорила, что себе скоро шолковой отрез купит…»