Кончилась птичья эпопея, и снова потянулись унылые дни тюремной жизни. Никто мною не интересовался. Казалось даже, что обо мне совсем забыли. Напоминать о себе я не собирался. Зачем? Спокойствие, выдержка, терпение — вот что я считал самым благоразумным.
Однако безразличие польских властей к моей персоне было лишь кажущимся. На самом же деле, как мне стало известно потом, именно в эти дни руководители «двуйки» через свое министерство иностранных дел вели с советским посольством в Варшаве переговоры об обмене меня на польского разведчика, арестованного в Киеве.
Помню, однажды утром широко распахивается дверь моей камеры, входит ухмыляющийся надзиратель и необычайно вежливо приглашает меня в контору.
— Только пусть пан извинит, но ему надо прежде постричься и побриться, — добавляет он.
«Похоже, — с иронией подумал я, — меня собираются прямо из тюрьмы доставить на какой-нибудь дипломатический прием».
В административном корпусе меня постригли и побрили, вернули мне все мои вещи, отобранные при аресте, — часы, расческу, носовой платок, кошелек с двумя оставшимися злотыми. Тот же надзиратель вывел меня во двор. У ворот стояла легковая машина, возле нее — несколько охранников и два мотоциклиста. Знакомая картина! Значит, опять куда-то повезут. Только вот куда?..
Меня привезли на Восточный вокзал. Отсюда поезда следовали в сторону нашей границы. Может быть, это обмен?! Часто-часто забилось сердце. Неужели я скоро буду дома, в своей стране, увижу товарищей и друзей, родных и близких?
Машина остановилась у последнего вагона поезда. Это был мягкий спальный вагон. В нем не оказалось ни одного пассажира, кроме трех человек в штатском, которым предстояло меня сопровождать. Как я вскоре понял, один из них был офицер «двуйки», два других — охранники.
До советской границы поезд шел часов восемь. Я смотрел на мелькавшие за окном пейзажи, а мои молчаливые спутники откровенно наблюдали за мной. В полдень офицер сказал, что я могу заказать завтрак, его принесут из вагона-ресторана, и стал настойчиво предлагать мне выпить, как он говорил, «келишек вудки». От водки я категорически отказался, и это, судя по всему, очень огорчило его.
Приблизительно через час в салон, где мы находились, без стука вошел какой-то человек. При его появлении все, кроме меня, встали. Приглядевшись, я вспомнил, что уже видел его в кабинете капитана, куда меня доставили сразу после ареста. Потом в Москве установили, что это был начальник советского реферата (отдела) «двуйки» майор Недзведский, в прошлом сотрудник польского посольства в нашей стране, а фактически — разведчик, специализировавшийся по СССР и пытавшийся добыть данные о советских вооруженных силах.
Кивком головы он выпроводил офицера и охранников из салона, сел против меня и вежливо осведомился о моем самочувствии.
— Благодарю вас, — коротко ответил я.
Недзведский сделал небольшую паузу и, тщательно подбирая слова, заговорил снова:
— А не кажется ли пану, что ему довольно опасно возвращаться в Москву после такого неприятного недоразумения у нас?
Я молчал.
— Быть может, пан подумает? — продолжал он. — Не лучше ли ему остаться здесь, в Польше?
От наглости этого типа, столь бесцеремонно предлагавшего мне стать изменником Родины, внутри у меня все закипело. Я резко поднялся. Мой вид, должно быть, не предвещал ничего хорошего, потому что пан Недзведский шарахнулся к двери, рывком открыл ее и выскочил из салона.
…Часа в четыре вечера поезд замедлил ход и остановился. Меня высадили из вагона прямо на железнодорожную насыпь. Я постоял немного, посмотрел вслед уходящему на советскую землю поезду. Там была Родина. Но пока нас разделяла граница. С обеих сторон часовые, в глубине, вероятно, патрули и секреты. Тишина необыкновенная. Ее нарушает лишь едва уловимый шум крыльев птиц, беспрепятственно перелетающих через запретную зону без всяких заграничных паспортов и виз. Если бы и я сейчас мог полететь вслед за ними!..
Польские пограничники с винтовками наперевес привели меня на свою заставу. В длинном бараке нас встретил хмурый капрал с большими пушистыми усами. Отпустил конвоиров, он отвел меня в просторную комнату, где было два стола, поставленных буквой «Т», и вокруг них много стульев. Здесь, очевидно, устраивали какие-нибудь заседания и совещания. У окна стоял солдат с винтовкой. Капрал подошел к нему, что-то шепнул, кивнув на меня, и ушел. Солдат демонстративно дослал патрон в ствол винтовки, шагнул к двери и встал там по стойке «смирно».
Было очень жарко, вскоре у меня пересохло в горле, и я потянулся к стоявшему на столе графину с водой. Совершенно случайно я взял его за горлышко так, как обычно берут в руки предмет, когда хотят его бросить либо ударить им кого-то. В ту же секунду послышался громкий стук приклада об пол, дверь мгновенно открылась, и в комнату ворвался капрал. Увидев, что я спокойно пью воду, он остановился в недоумении, сердито взглянул на солдата и присел неподалеку от меня.
— Пане капрал, — решил я нарушить тягостное молчание, — можно задать вам один вопрос?
— Проше пана, пожалуйста.
— Что будет, если заяц нелегально перебежит через границу?
Капрал озадаченно посмотрел на меня, подумал немного и совершенно серьезно ответил:
— Проше пана, то належи до натуры, ниц не бендзе (это природное явление, ничего не будет).
Я вежливо поблагодарил его, он посидел еще несколько минут и вышел.
Вскоре, однако, капрал вернулся и предложил мне следовать за ним. Мы дошли до колючей проволоки, тянувшейся вдоль границы, затем свернули влево и, пройдя метров пятьдесят, оказались у железнодорожной насыпи. Здесь, по обе стороны от разграничительной линии, стояли два стола, за которыми сидели офицеры польской и советской пограничной охраны. Кроме того, возле каждого стола было по несколько часовых.
Чуть поодаль, у проволочных заграждений, среди наших солдат я увидел одного из моих прежних сослуживцев.
Как он тут очутился?
Потом мне, конечно, объяснили, в чем дело. Польские паны в отношениях с нами шли подчас на всякие провокации. Наши товарищи не исключали возможность того, что меня в последний момент могли подменить кем-нибудь другим. Поэтому при обмене надо было иметь человека, который бы меня опознал.
— Приступим, пожалуй, — сказал начальник советского контрольно-пропускного пункта.
— Проше пана, — кивнул польский офицер.
Началась длинная и сложная процедура. Сперва установили личность каждого обмениваемого. После этого стороны стали выяснять, нет ли у нас каких-либо претензий и заявлений. Польский вице-консул ответил, что никаких жалоб он не имеет — советские власти обращались с ним хорошо. Я же сказал, что в тюрьме меня содержали в грязном помещении, полном клопов, кормили плохо, спать приходилось на прогнившем соломенном матрасе, без одеяла и подушки, что, когда у меня обострилась болезнь легкого, мне не оказали никакой медицинской помощи. Не забыл рассказать и о том, как в поезде охрана впустила ко мне в салон какого-то человека, который предлагал мне изменить Родине — остаться в Польше.
Что тут началось! Наша сторона требовала внести мое заявление в протокол. Поляки возражали, особенно против того, чтобы записывать мои слова о попытке склонить меня к измене. Никто не хотел уступать. В конце концов решили продолжить обсуждение без нас. Меня и поляка увели. Я снова оказался в том же бараке в обществе капрала и солдата. Сижу, жду и сожалею, что заварил такую кашу. Кто знает, чем все это кончится?..
Через час-полтора нас вновь привели на насыпь, где заседала комиссия по обмену. И наши и польские офицеры были очень возбуждены — спорили они, видно, крепко. Меня поставили у польского стола, вице-консула — у советского. По настоянию советской стороны, мне предложили тут же, на насыпи, раздеться до пояса. Два врача, советский и польский, меня освидетельствовали. Следы ранения были налицо, и полякам пришлось согласиться, что я действительно мог нуждаться в медицинской помощи.
Затем вернулись к вопросу о действиях, связанных с попыткой убедить меня изменить своей стране.
— Припомните, пожалуйста, товарищ, — обратился ко мне наш пограничник. — Вам прямо было предложено остаться в Польше или, может, у вас просто создалось такое впечатление?