— Не понимаю…
— Да-да, совсем близко: в гостиницу «Москва». Там на днях остановился один студент «Руссикума», эстонец по национальности. Приехал в Советский Союз, как он говорит, готовить дипломную работу. На самом же деле он послан Ватиканом со специальной миссией. К вам мы обратились вот почему. Вы когда-то случайно встретились с ним в Таллине на туристском пароходе. А потом даже написали записку об этой встрече. Посмотрите! — И он протянул мне несколько листов бумаги, исписанных моей рукой.
Ба, старый знакомый! Да ведь речь идет об Александре Лааме!
Лет семь назад, будучи в Эстонии, я плыл на каком-то маленьком пароходике из Нарвы в Таллин. На палубе расположилась в основном молодежь. Мое внимание привлек юноша, читавший русскую газету. Я решил познакомиться с ним. Представился русским эмигрантом. Он, в свою очередь, отрекомендовался студентом ватиканского духовного колледжа «Руссикум». Ехал на каникулы к родителям. О названном им учебном заведении я в то время имел весьма смутное представление, да и сам он, видимо, не успел еще как следует разобраться что к чему. Говорили мы с ним по-русски. Русский язык он знал с детства. Помнится, о «Руссикуме» Александр Лаама отзывался тогда без особого восторга. Но мало ли что! Прошли годы, и он, возможно, пообвык и стал преданным слугой католической церкви. Или же, наоборот, разочаровался в религии. Могло ведь быть и такое…
Выйдя из кабинета начальника отдела, я старался вспомнить подробности моей беседы с молодым иезуитом в надежде, что какая-нибудь деталь подскажет мне, как лучше к нему подступиться.
К Александру Лааме я действительно отправился пешком. Был теплый осенний вечер, шумный весь день Охотный ряд понемногу успокаивался. Шел я медленно, стараясь отрешиться от посторонних мыслей и максимально настроиться на предстоящий разговор. Странное дело, но до сих пор я так и не решил, как мне вести себя при встрече с этим, в сущности, незнакомым мне человеком. А может быть, это было и к лучшему: менять тщательно продуманную тактику на ходу всегда очень трудно.
В гостинице я быстро нашел нужный номер и постучал. Дверь открылась. На пороге стоял белокурый красавец с голубыми глазами, одетый в модный бежевый костюм в мелкую клетку. Я даже не сразу признал в нем того хилого на вид паренька, которого встретил некогда на эстонском пароходике. Но он меня узнал сразу. В его глазах отразилась смесь разноречивых чувств, которые вызывает у человека какая-либо неожиданность.
— Вы?.. Здесь, в Москве? — удивленно проговорил Лаама.
— Судьба играет человеком, — невольно улыбнулся я. — Ведь и вы прежде не собирались как будто в Москву?
— Длинная история, — отмахнулся он.
— Как и у меня, наверное, — в тон ему сказал я.
Лаама пригласил меня в номер, и мы удобно устроились в креслах. Но разговор как-то не клеился. Мы вспомнили Таллин, Вышгород, Парк Кадриорг, знаменитые ревельские кильки… Говорить вроде бы было больше не о чем, а мне так и не удалось поближе подойти к интересующей меня теме. Тогда я предложил подняться в ресторан поужинать. Может быть, за бокалом вина нам легче будет найти общий язык? Лаама согласился. Правда, без особого энтузиазма.
В ресторане беседа и впрямь пошла живее. Мы довольно долго «прощупывали» друг друга. Лаама настойчиво стремился выяснить, каким образом «русский эмигрант» попал в Москву да еще в одно время с ним. Спросил даже, как я нашел его здесь и зачем. Видимо, он подозревал, что я связан с ватиканской разведывательной службой и мне поручили его «опекать» в поездке по СССР. Когда же Лаама убедился, что эти опасения безосновательны, его скованность и настороженность как рукой сняло. Передо мной был уже совсем иной человек, явно обрадованный возможностью поделиться мучившими его заботами и тревогами.
Разговор сам собой принял нужное мне направление, и постепенно мы достигли полного взаимопонимания. Оказалось, что Лаама и не собирался выполнять задание Тиссерана. Однако как ему быть дальше, он не знал. Мое предложение помочь нам в поисках затаившихся в разных концах страны посланцев Ватикана, в разоблачении их антисоветской деятельности Лаама принял без колебаний. Все подробности предстоящей поездки мы договорились обсудить на следующий же день.
— Только хорошо бы вам переодеться, Александр, — посоветовал я. — Ваш шикарный костюм привлекает внимание и не очень соответствует той роли, которую вам придется играть в нашем путешествии.
Лаама пообещал присмотреть что-нибудь подходящее.
ИСПОВЕДЬ МОЛОДОГО ИЕЗУИТА
Сначала направляемся в Западную Украину — во Львов. Занимаем двухместное купе в спальном вагоне. Поезд из Москвы уходит поздно вечером. Постель готова, можно сразу ложиться спать.
Рано утром, едва проснувшись, мой спутник вынул из портфеля молитвенник на латинском языке и начал диалог со всевышним. Читал он тихо, спокойно, как и подобает добропорядочному католику. Никаких эмоций. Я никогда прежде в беседах — а их было немало до нашего отъезда из Москвы — не заговаривал с ним на религиозные темы. Выпускник духовного колледжа, конечно, должен быть верующим, в этом нет ничего удивительного. Кто знает, как он воспринял бы мое вмешательство в его интимные отношения с господом богом? В конце концов, верить или не верить в бога — дело сугубо личное.
Но в этот раз я решился:
— Скажите, Александр, вы не обидитесь, если я задам вам один вопрос? — спросил я, когда Лаама, закончив молиться, умылся и мы стали завтракать.
— Пожалуйста, пожалуйста, — с готовностью ответил он.
— Вы действительно верите в бога?
— Как вам сказать… — Лаама на минуту задумался. — Привычка… Знаете, это как утренний туалет.
— И только?
— Вероятно, еще что-то, — неопределенно сказал он. — Если тебя чуть ли не с пеленок убеждают, что есть бог и с ним надо поддерживать добрые отношения, то это настолько пронизывает все твое существо, что молитва становится чем-то вроде такой же потребности, как пить, есть, спать или бриться по утрам. Без этого ритуала жизнь кажется какой-то неполной, что ли. А во всем остальном… — Он пожал плечами. — Это, вероятно, мистика, самовнушение, не имеющее под собой реальной почвы.
— А потребность души? — осторожно поинтересовался я.
— Думаю, что…
В этот момент в купе вошла проводница собирать чайную посуду, и Лаама замолчал.
— Вот вы говорите, чуть ли не с пеленок, — вернулся я к нашему разговору после ухода проводницы. — Как это — с пеленок?
— Да, почти с пеленок, — подтвердил он. — Хотите, я расскажу вам, как складывалась моя жизнь до «Руссикума» и как я стал иезуитом?
— Охотно послушаю.
— Все началось с первого класса католической начальной школы. Мой отец, эстонец, был лютеранином, а мать, литовка, — католичкой. Под ее влиянием и отец сделался католиком. Мать верила фанатично. Ксендз для нее был выше всех. Наместник бога в католической общине — нешуточное дело. Он был главной фигурой в нашем небольшом городке. Его уважали и боялись больше полиции, жандармов и местной власти. Слово ксендза — закон. Ведь он действовал от имени господа бога — как же можно спорить с ним? С утра до ночи и в школе и дома в тебя вдалбливают одно и то же, одно и то же: «Пан Езус Христус, матка бозка ченстоховска» и все такое прочее. Ты — пленник, со всех сторон опутанный религиозными предрассудками. Деваться некуда…
Школьные учителя зорко следили за каждым из нас. Увидят, что ты безропотно и слепо выполняешь все предписания ксендза, — берут тебя на заметку: отныне ты кандидат в среднее католическое училище — семинарию. Я оказался одним из «счастливчиков», и меня послали в город Дубно в Польше, где была подобная семинария. Называлась она «Новициат». Методы, с помощью которых воспитатели добивались от нас послушания, доходили там до абсурда. Возьмите хотя бы такой пример. Во дворе училища лежала большая каменная глыба, а чуть поодаль стояло сухое дерево. Каждое утро, перед началом занятий, мы должны были пытаться сдвинуть многотонную глыбу с места и поливать сухое дерево водой. Любой из нас понимал всю бессмысленность этой «работы»: такой камень руками не сдвинешь, а высохшее давным-давно дерево никогда не оживет и не зазеленеет, сколько его ни поливай. Некоторые ребята пробовали схитрить: они только делали вид, что изо всех сил толкают камень. Но это им дорого обходилось. Воспитатели внимательно наблюдали, кто, так сказать, с душой выполняет эти «учебные задания», а кто формально. И таким «формалистам» путь к высшему духовному образованию был закрыт.