Вскоре откуда-то приехал грузовик, пленных посадили в кузов и увезли. А наши хуторяне — бабы и старики, которые стояли с нами у выгона, — начали разговаривать между собой. Тут-то я и услышал, что один из пленных был генерал. Или фамилия у него была такая — Генералов. Этого я по малолетству тогда не понял. Потом все разошлись, и больше ничего интересного для Вас не было.
С солдатским приветом — Матвей Лыков».Ниже была приписка Воронца:
«Дорогой Николай Васильевич!
Кто же все-таки был этот человек в брезентовом плаще — генерал Советской Армии или агроном Генералов, о котором я Вам рассказывал? И находился ли в этой группе Мишутин?
А что, если комдива вообще не было среди этих пленных? Помните, я Вам говорил о мужике, которого встретил, покидая хутор? Он мне тогда рассказал о неизвестном генерале — командире партизанского отряда, действовавшего в соседнем районе. Такой отряд, как я выяснил, действительно был. И командовал им генерал. Так вот, этот погибший в конце сорок первого года генерал по некоторым данным схож с Мишутиным, хотя и носил другую фамилию. Вернее, это была не фамилия, а, скорее всего, вымышленное имя, прозвище, или, по-книжному — псевдоним: «Мститель».
Но об этом раньше времени, пожалуй, не стоит распространяться. Продолжаю наводить справки.
Крепко жму руку. И. Воронец».Письмо Лыкова с припиской Воронца Дружинин показал лейтенанту Строгову. Прочитав его, Веня по привычке запустил пятерню в свои черные кудри, сказал:
— Интересно, а кем мог быть этот пленный с орденом?
— По-моему, самое интересное не это, — заметил Дружинин. — А то, что Воронец об этом человеке с орденом вообще не упоминает в своей приписке. Хотя, если мне не изменяет память, Мишутин был награжден орденом еще в тридцать девятом году. Воронец рассказывал.
— Почему же так могло получиться?
— Такой уж человек Иван Тимофеевич, — сказал Дружинин. — Он и мысли не допускает, что его комдив мог попасть в плен, хватается за любой довод, опровергающий это предположение. Сейчас Воронец, видимо, весь в поиске следов «Мстителя», других версий для него не существует.
— Но это же явная предвзятость, товарищ подполковник, — сказал Веня, строго насупив брови.
— Я тоже так считаю, — раздумчиво проговорил Дружинин. — А впрочем, быть может, Иван Тимофеевич не так уж и неправ.
— Не понимаю вас.
— Все очень просто, мой сердитый лейтенант. Чтобы узнать человека, гласит пословица, надо с ним пуд соли съесть. Воронец два с лишним года служил вместе с Мишутиным. А что мы с тобой?
После этого разговора Дружинин решил послать письмо в наградной отдел Министерства обороны. И вскоре оттуда получил такое сообщение:
«На Ваш запрос сообщаем, что Мишутин Павел Семенович за участие в боях на р. Халхин-Гол против японских захватчиков и проявленный при этом героизм награжден в сентябре 1939 года орденом Красного Знамени...»
Перед тем как эту форменную бумажку приобщить к другим, лежавшим в его желтой папке, Дружинин снова подумал, что, быть может, тот пленный с орденом и был генерал Мишутин. А в брезентовом плаще — агроном Генералов.
Так ли это было в действительности, Дружинин не мог сказать, по крайней мере до беседы с человеком, который в ту пору был ближе всех к комдиву, — с его бывшим адъютантом Дорохиным. И Дружинин с все возрастающим нетерпением ожидал приезда Дорохина в Москву.
Но встреча так и не состоялась. Дня за три до назначенного срока почтальон принес на дом подполковнику письмо. Дружинин, придя с работы, хотел вскрыть лежавший на его письменном столе пухлый конверт, но увидел, что он порван с одного угла и весь помят. Жена объяснила, что это дело рук Саши и Витьки: подрались, не могли миром решить, кто должен вручить отцу письмо.
Письмо было от Дорохина. Андрей Михайлович писал, что, к его великому сожалению, не может в ближайшее время приехать в Союз — непредвиденные обстоятельства мешают ему провести очередной отпуск на Родине.
Далее Дорохин мелким четким почерком на восьми страницах подробно описывал поход с генералом Мишутиным в тыл немецких войск.
«Линию фронта мы переходили, как вы знаете от Воронца, по Змеиному болоту, — писал Дорохин. — Представьте себе: раннее утро, густой белый туман. И в этом мутном месиве, меж бочагов застойной, гнилой воды и зыбких островков, поросших седоватым мхом и ползучими жгутиками кукушкина льна, тянется узкая, не шире одного-двух метров, полоска относительно твердой земли — Змеиный язык, по которому мы идем почти по колено в торфяной жиже.