Красная Армия неудержимо накатывалась. С северо-запада надвигалась армия союзников. Василий от страха продолжал ругать большевиков, но прорывались иной раз у него и такие фразочки:
— Обнадежили понапрасну и скукожились! — Это он в минуту отчаяния так о германском фюрере выразился.
У фрау опустились руки, нарушился образцовый порядок. Василий еще как-то поддерживал хозяйство, деваться ему было некуда.
А у меня завязалась дружба с Мартой.
Она частенько приходила к нам, ко мне скорее. Сначала расспрашивала о России. Немного я мог ей рассказать. Россия утонула в дыму и тумане. Заморочил голову мне Василий, а о своих детских играх что же рассказывать.
Однажды Марта меня решительно спросила:
— Скоро сюда придут ваши или американцы... Тебя освободят, и ты можешь уехать в Россию. Ты уедешь?
Вопрос прямой и, казалось бы, тогда для меня ясный. Василий содрогался от ужаса перед таким исходом. Пугал он и меня:
— Ты, парень, вот что... Мы тут с тобой отсиделись, пережили непогоду... Ты не вздумай обратно возвращаться! Это прямая дорожка под пулю!
Я уже не был бессловесным. Спросил его с некоторым даже вызовом:
— А мне чего страшиться? В плен я не сдавался, присяги не нарушал... Меня мальчишкой посадили в вагон и увезли!
— А что ты здесь делал, парень? На кого ты работал, кому помогал? Врагу помогал! Ты врагов молоком да маслицем откармливал! Как на тебя там посмотрят? Так что и тебе возврата нет! Думай, куда податься! Да в России-то сейчас мрак, разруха... Не скоро она на ноги подымется!
Это меня не пугало. Что могло быть страшнее рабства, какой еще мрак после этого мог испугать?
Когда Марта прямо поставила вопрос: уеду ли я или останусь, прямо ей отвечать я опасался. Еще не окончательно рухнула власть гестапо, еще стоял Берлин, а в Берлине сидел фюрер. Но и лукавить с девушкой мне почему-то не хотелось.
— Боюсь... — ответил я. — Меня могут судить! Я на немцев работал!
— Это глупость! — перебила она. — Мальчишек не судят!
— Дом мой разорили... Некуда ехать! Отец, наверное, убит.
— У тебя две руки, и ты здоров! Ты не хитри со мной! Если очень скучаешь о России — скажи! Мне тогда ты не нужен! А если забыл Россию, то возьми меня в жены. Генрих-то убит! У нас теперь нет женихов.
Марта была старше меня, в расцвете женской красоты.
— Я девушка честная, — продолжала она. — Женой буду хорошей. Мне дети нужны. И начинать нам есть с чего... Хозяйство не развалилось... Молоко и масло в цене будут. Ваши сюда не успеют, американцы раньше придут... Никто тебя отсюда насильно не увезет! Я тебя прикрою!
Я молчал: научился сразу не выскакивать.
Насмотрелся я, что такое хозяин. А тут сам могу стать хозяином. Понравилось мне это.
— Не уеду! — сказал я Марте.
— Из-за меня?
— Из-за тебя!
— Вот и хорошо! — сказала она спокойно. — Я объявлю, что с завтрашнего дня ты ко мне переходишь. Поженимся, когда тебе восемнадцать лет исполнится...
Вскоре война кончилась.
Пересидел я войну в коровниках. Слышал взрыв бомб, когда американцы бомбили завод, что стоял неподалеку от хозяйства фрау.
Разыскивали пленных и угнанных в рабство. Сам я не объявился, никто на меня не указал. Минула и эта пора.
Отмечу еще одно событие. Фрау продала свою молочную ферму, и они вместе с Василием куда-то исчезли. Некому было интересоваться, куда они исчезли и почему.
Следователь спросил меня в этом месте:
— Итак, жизнь ваша устраивалась, вы сделались чем-то вроде фермера... Мелкий немецкий буржуа? Годится такое определение?
Я ответил, что такое определение подходит.
Мы поженились с Мартой.
Все развивалось по ее плану, она была женщиной волевой и умела настоять на своем.
Работа все та же, что и у фрау, но на себя.
Марта родила двоих сыновей. Все у нее сосредоточилось на наших мальчиках, все интересы только вокруг них.
Любила ли она меня? Любила! Это было разумно, это устраивало ее, я был отцом мальчиков.
Из поколения в поколение деды и отец Марты жили размеренной жизнью. Они довольствовались своим миром, не рвались к тому, чтобы раздвинуть его рамки, все делали на века.
Взять хотя бы мебель. Тяжелая, массивная, прочная, кувалдой не разобьешь. И некрасивая.
— Людям всегда нужно будет масло, молоко, мясо... Это фундамент. Мы стоим на прочном фундаменте, — передавала мне Марта мудрость своих предков.
Вокруг столпотворение. Разорялись богачи, возникали из ничего эфемерные богатства, кто-то играл на бирже, кто-то пускался в спекуляции, нас с Мартой это никак не касалось. Действительно, молоко, масло и мясо каждый день покупались, а цены на них росли с неуклонной закономерностью.
Но стены этой крепости по новым временам оказались не столь прочными. О них разбились все бури прошлого столетия, а тут стены дали трещину. Мне сделалось тесно в этой крепости. Характер? Нет. Истоки надо было искать в моей прежней жизни, в том, чему научила меня первая учительница, Евдокия Андреевна.
Была Евдокия Андреевна сухонькой старушкой, ходила в очках с сильными стеклами. На ней был неизменный черный жакет, белая блузка, под воротничком черный бантик. Такой она мне и запомнилась. Взрослые рассказывали, что Евдокия Андреевна приехала в наши края задолго до революции.
Помнил я и ее первый урок, первые слова, которые врезались в память навечно.
Евдокия Андреевна оглядела нас, расспросила, как кого зовут. Словом, познакомилась с нами. А потом подошла к доске и объявила:
— Сейчас, дети, мы начнем наш первый урок... Вообразите себе, что перед вами лестница. До самой верхней площадки этой лестницы не каждому дано дойти и за всю жизнь. Вот вы стоите на земле... Кто-нибудь из вас забирался на дерево?
По классу прошелестел смешок. Евдокия Андреевна подошла ко мне.
— Вот ты, Сережа, лазил на дерево?
Я вскочил и ответил с готовностью:
— На дуб, что на берегу...
— Теперь скажи мне, что ты видел с земли, когда стоял под дубом? Вспомни хорошенько.
Я зажмурил глаза и представил себя на секунду перед дубом. Дуб рос в низинке. Из низинки виден противоположный берег Оки, обрыв над берегом, далекий шпиль колокольни Спаса на Угре и село.
— Больше ты увидел с высоты, чем с земли, Сережа?
— Больше! — в один голос ответил весь класс.
— Вот вы стоите на земле... Оглянитесь, много ли вы увидите? Поднимемся на первую ступеньку нашей бесконечной лестницы. Вы увидите чуть больше, чуть дальше. Еще ступенька — еще дальше. Еще ступенька — еще дальше. Ну а если подняться по лестнице доверху? Весь мир тогда у вас будет как на ладони. Грамотность, знания — это и есть наша с вами бесконечная лестница. Вот теперь скажите мне: зачем вы забирались на деревья?
— Интересно посмотреть... — ответил кто-то.
— А скажите мне, дети, разве не интересно подняться на лестницу, с которой будет виден весь мир? Вот я сейчас нарисую на доске первую букву нашего алфавита... Буква А. Потом вы научитесь ее писать. И считайте с этой минуты, что вы все вместе поднялись на первую ступеньку... И так мы будем с вами подниматься выше и выше... Когда-то я оставлю вас, на другие, более высокие ступеньки вас поведут другие учителя, а настанет час, и каждый из вас будет подниматься по этой лестнице без проводников... И чем выше, тем дальше будет видно...
Красивая сказочка. В буднях школьных частенько она забывалась, а вот совсем не забылась. Затосковал я по этой лестнице. И чем благополучнее шли дела в хозяйстве, тем больше меня разбирала тоска. Не выразишь словами эту тоску, я чего-то жаждал, а от этого пропадало спокойствие. Чего я жаждал, я не мог сказать.
Коровник, ферма, дом и кухня, грузовик с бидонами молока — этим не мог я ограничить свою жизнь.
А тут разразилась эпидемия приобретательства...
Началось послевоенное возрождение промышленности. Особенно оно сделалось заметным в предметах широкого потребления. Промышленность выбросила на рынок множество заманчивых игрушек, в общем-то необходимых в быту.
Уже определились наборы вещей, которыми должны были владеть те или иные лица. По ним судили о вкусе человека, о его достатке и общественном положении.