Вот оттуда, из-за Спаса-на-Угре, вышли машины, груженные немецкими автоматчиками в железных касках, переправились на наш берег и въехали в деревню, и мою мать погнали в рабство.
Сергей Сергеевич каждый раз допытывался, есть ли у меня ненависть. Не случайно допытывался. У меня не было ненависти к родным полям и перелескам, к родному моему городу на Оке, у меня не проснулась и не могла проснуться ненависть к Володе Соколову, ко всем моим новым товарищам, и разве мог я занести руку на бабку Матрену, на ее свежую могилу?
...Вышел на дорогу и ускорил шаг. Да, все так же, все вспомнилось. Тот же длинный порядок изб, спускающихся к плотине, а вон и гладь озера. Но вот здесь, в стороне от изб, стояла просторная изба, в ней клуб. Мы, школьники, выступали на сцене, ставили какие-то сценки под руководством Евдокии Андреевны. Теперь тут появился какой-то памятник. Я подошел и прочитал надпись:
«Здесь покоится прах народной учительницы Евдокии Андреевны Посельской, зверски казненной фашистскими захватчиками 6 декабря 1941 года».
Я не надеялся ее встретить, была она старенькой уже в те годы, когда я учился, а с тех пор прошло немало лет. Она могла умереть своей смертью, но могла и дожить до наших дней. Но этого я не ожидал. Зверски казненная...
Рука невольно потянулась к фуражке. Я постоял перед могильным холмиком в молчании...
Плотину заново укрепили, сделали выше, соорудили бетонный спад для воды. Озеро разлилось, я его таким широким и полноводным не помнил. Дубовая роща отражалась в гладком зеркале воды, у плотины гремела вода, воздух от водяных брызг был влажный и пьяный.
Ниже плотины остались от прежних времен небольшие бочажки. Стояла в них непроточная вода. Мы сюда приходили ужей ловить: самое их гнездовье. Не вытерпел, свернул к бочажкам. И тут же, вот он, старый знакомец, выполз серой лентой на тропку погреться на солнышке. Он лениво заскользил в траву. Я ему дорогу из вежливости уступил. Пусть ползет!
Изменился лес. На полянке, где молодая поросль торчала, вытянулись белоствольные березки, вымахали: макушки разглядеть захочешь — шапка с головы свалится.
В лесу переговаривались дрозды, собрались в отлетные стайки. А вот и зимородок. Здесь вода близко, и зимородок объявился среди деревьев. Редкая, как говорил мне отец, птица.
Мостик через речку, прошумели под ногами не собранные скобами бревнышки, поворот, и вот деревня.
Я остановился. Слезы душили меня.
Там, где стоял наш дом, заросла бурьяном груда битого кирпича, одичали яблони, подобрались к ним молоденькие тонконогие березки.
Рядом дом, где жил когда-то Гришка Степанов. Дом новый. Строились на пепелище. И в ряду все новые дома, только каменный дом, где раньше была сельская лавка, остался прежним.
Трудно даже сообразить, в какой избе мне искать мою подружку Таню Плошкину, ежели она вернулась из тех краев, куда и меня угнали.
Пошел по улице под развесистыми ветлами. Но время рабочее, никого на улице нет. Постучался в дом, где раньше жил Тольман. Вышла ко мне незнакомая женщина. Спросил, где живут Лебедевы, не слыхала ли она про Толю Лебедева. Знает Лебедевых, как не знать, у них она дом купила. Старики уехали к сыну Анатолию Дмитриевичу, он давно в Москве живет, но каждый год летом приезжает на Вырку отдохнуть. И этим летом приезжал на собственной машине. На берегу Оки ставил палатку, в палатке и жил.
Тут мне нечего было опасаться, признался, что родился я в этой деревне, а после войны не случалось побывать. Разыскиваю, дескать, своих школьных приятелей.
Хозяйка улыбнулась.
— Мы тут люди новые. Загляните к соседям. Бабка Прасковья всех тут знает и помнит.
А чего же заглядывать? К нашему разговору бабка давно прислушивалась с крылечка.
— Никак Сережка Плошкин заявился! — воскликнула она и, прихрамывая, пошла мне навстречу.
Сейчас она бабка, а я помнил Прасковью Ивановну женщиной средних лет, была чуть старше моей матери. Гришка Степанов ей племянником приходился.
— Я тебя сразу признала, на мать схож. Где пропадали. Ждали мы тут вас...
— Мать в плену умерла, а я на Севере жил...
— Раскидала жизнь. На отца похоронная пришла в конце войны. А Танечка не вернулась... Сказывали, померла там от голодной жизни... А вот про тебя слыхом не слыхали. Гришка, мой племяш, генерал ноне. Командует где-то. Я тебе адресок дам. Он про Толика тебе опишет, они друзья...
Спросил я и про Вальку Трусова.
— Ну, этот... Этот поболе других учинил. На всю страну футболист известный! По радио часто поминали. Тоже где-то в Москве. Гришка все тебе опишет.
Обратно я решил идти нижней дорогой, краем леса, мимо «провалов» и берегом Оки через Гремучий колодец.
Тут своя легенда...
Сеча на горке, где рубились восставшие с царскими войсками, как сказывали, была жестокой и долгой. Кровь лилась рекой, кровь пропитала землю, земля не приняла кровь, кровь пробила в земле ручей, а ручей открыл подземный родник, который с той поры и бьет из-под бугра, что ниже сечного поля. Гром битвы — Гремучий колодец.
Родник был светлым, вода в нем прозрачной, но мы, мальчишки, знали, что если воды набрать в ведро и вскипятить, то вода станет красной.
Нижняя дорога бежит лесом, потом выбирается на пойму. День теплый, солнце со светлого неба пригревало.
На пойме я оробел. Так все изменилось, что я усомнился, найду ли я Гремучий колодец и родниковое озеро на опушке леса.
Здесь когда-то в пояс росла трава. Пойма распахана, пожелтела земля, усыпанная остатками кукурузных листьев, а чуть подальше торчали головки капусты. Там, где бежал ручей из Гремучего колодца, заложена металлическая труба. Вода стекает по трубе, от большой трубы целая система труб мелкого сечения — оросительная система. Заставили на себя работать Гремучий колодец. Но озеро сохранилось. Родник бил из глубины его. Мы пробовали достать дно шестами, но не хватало длины шестов. Воду здесь не пили. Не решился я и теперь зачерпнуть горсть, хотя во рту пересохло и пить хотелось.
Я остановился над родничком. Из глубины выбивались тугие жгуты водяных струй, играли буруны над горловиной родника. Внизу дымился ил, оседал темным облаком на крутой срез провала, доверху вода его не доносила, вверху струи были светлые и прозрачные. Бережок зарос осокой, вода колыхала ее корни.
Я присел на бережку отдохнуть и подумать, но тут же услышал машину — легковая машина шла по дороге из Нижней Вырки, — поправил лямку с пистолетом: настороженность приучила меня действовать почти автоматически. Хотя тут-то чего бояться? Объявился Плошкин, и все...
Из-за поворота выскочил «газик» и остановился шагах в пяти от меня. В «газике» за рулем сидела молодая женщина, почти моя ровесница. Она выскочила из машины и пошла прямо ко мне.
— Сережка! — воскликнула она. — Плошкин? Ты? Думала, уж и не догоню, в лес, боялась, ушел. Здравствуй!
Черненькая, волосы как смоль. Собраны в пучок на затылке, вьются, вырываются кудряшками. Ростом чуть пониже меня, подвижная, худенькая, легкое пальто облегает почти девичью фигуру.
Черные глаза пристально уставились мне в лицо. Я встал. Никак не мог угадать, кто же это.
— Не признал? Эх ты, Плошкин... Галку-грачонка забыл?
Забыл! Совсем забыл.
— Ты с Нижней, а я с Верхней Вырки... Ты четвертый класс кончил, а я второй! Да что же ты? Неужели совсем забыл? Мы в клубе выступали... Ты был зайцем, а я грачонком... Я еще клюв потеряла, а Евдокия Андреевна мне его прямо на сцене веревочкой привязала. Когда вас угонять собрались и к клубу пригнали, я за забором в лопухах пряталась... Я как услышала, что побывал ты у нас, так на машину — и за тобой... Что же ты сюда глаз не кажешь? Не к добру перед родными местами голову задирать! Откуда ты?
— Откуда? — переспросил я Галю. — С Дальнего Севера...
— Ты был в заключении там? Мне можешь сказать...