— Тебя она ни в чем не подозревает?
— Вроде бы незаметно. Я бога беспрестанно поминаю, а главное дело — сомнения наивные высказываю. Лизавета меня убеждать начинает, и я поддаюсь ее уговорам.
Киреев слушал внимательно и одобрительно кивал.
— А как же мне быть с тем мужиком?
— Пусти, а сама скройся на время.
— А кто же следить за ними будет? Такого натворят, что потом…
Дуне даже обидно стало, что ее отстраняют от дела.
— Я позабочусь об этом. Ты уезжай дней на пять, после того как появится в доме новый постоялец. К тетушке в Липецк на этот раз на самом деле уезжай. Ты ведь от нее, говоришь, письмо получила?
— Иван Петрович, что я хочу спросить: почему вы прозевали у себя под боком этих врагов? Ведь это изверги какие-то! Думаете, только Лизка, Софрон, Аннушка? У них дело широко поставлено. Старухи и пожилые бабы бродят по деревням, христарадничают и берут на заметку малограмотных женщин, которым война принесла много горя, а потом Лизка, а может, и еще кто обхаживают и обдирают их дочиста. Собирают милостыню и подкармливают дезертиров. Те ночами вылазят из убежищ и рыскают по полям, хлеб колхозный воруют, где и овечку спроворят, подожгут скирду либо стог сена. В Куйме нет пожаров — остерегаются, а в других деревнях жгут.
— Ты сама пришла к такому выводу?
— Я ведь не слепая и не глухая. Узнала из разговоров с Феклой, подсмотрела, как Софрон ночью полмешка зерна приволок, а потом на ручной мельнице мололи вместе с Феклой. Дурак догадается.
— Твоя правда, Дуня. Не доглядели. До войны не придавали им значения: темные старухи пусть себе молятся, нам не мешают, а оказалось, что за темными кроются враги. Шкурникам и подлецам пришлась по душе такая вера.
Дуня спала на старухиной кровати, Макаровна пригрелась на печке. Дверь тихо заскрипела. Старуха сразу проснулась.
— Кто, крещеный?
— Макаровна, это я, — послышался тихий голос Елизаветы.
Проснулась и Дуня. Она встала, нашарила на шестке коробок со спичками и засветила маргасик. Потом натянула на себя темное платье и поклонилась старице в пояс.
— Вот славно, и Дунюшка тут! А я к тебе по уговору постояльца привела. Прошу любить и жаловать.
У дверного косяка в полумраке стоял высокий мужчина. Из-под распахнутого плаща виднелась гимнастерка с отложным воротником, на голове фуражка цвета хаки, на ногах хромовые сапоги, измазанные черноземом.
— Я от уговору отступать не буду, хоть и жалею, что согласилась. Не дай бог, кто прознает: пропала моя головушка! Сама-то я уезжаю, Макаровна за хозяйку будет.
— Куда уезжаешь, сестрица? — встревожилась старица.
— В Липецк. Тетушка моя заболела и зовет навестить старуху.
Обращаясь к постояльцу:
— Вы тут не безобразничайте, чтобы вас не видно и не слышно! Не знаю, по какой надобности вам моя изба приглянулась, но думаю, что и властям об этом знать не надо.
Утром, собираясь в дорогу, Дуня с интересом приглядывалась к новому постояльцу. Свежевыбритый, румяный, ухоженный, в начищенных сапогах, с расстегнутым воротом гимнастерки, он расхаживал по избе, как почетный гость, бесцеремонно осматривая молодую женщину со всех сторон, словно прицениваясь, и, когда встречался с ней взглядом, вызывающе скалил зубы. Дуня в ответ лукаво улыбалась.
— Как жаль, что такая очаровательная хозяйка покидает нас. И надолго?
— Не успеете соскучиться.
Афоня сидел на табуретке, понуро свесив голову, и что-то мучительно обдумывал. По крайней мере так со стороны казалось. Ему есть над чем подумать. Вадим велел отправиться в областной город и вызнать все, что касается воинских частей, вооружения, оборонительных сооружений. Афоня умолял оставить его в покое, но Вадим был непреклонен: либо выполнишь, либо пойдешь под расстрел.
— Я не враг своей страны, — упрямо бубнил Афоня.
— Ты — жалкий трус и предатель, а с такими советские законы в военное время беспощадны.
— У меня нет никаких документов, и схватят меня при первой проверке.
— Документами я обеспечу.
— Не справлюсь я с таким делом.
— Справишься! Кто хвастался, что военное обучение прошел успешно, боевую технику знаешь назубок? Да чего ты дрожишь? Все обойдется благополучно. Потом я с тобой щедро расплачусь, и пойдешь ты куда захочешь с документами и деньгами.
— С фальшивыми.
— Деньги настоящие, а документы такие, что никто не отличит от настоящих: немецкие специалисты умеют их делать. Но не думай идти с повинной: меня не найдут, тебе не поверят и не помилуют. Только хозяйку под удар поставишь, — лицемерно заключил фашистский лазутчик.