— Вам это только показалось. Судя по телефонному разговору.
— Нет, нет. По-моему, у нее будет какое-то дело. Какое? Право, не знаю. Мы очень откровенны друг с другом, у меня от Марины нет секретов, и у нее — от меня. Но женщины всегда будут женщинами. Марина ничего не ответила мне, когда я спросила ее, какое у нее срочное дело к Николасу...
— Спасибо, Ольга, вы меня успокоили.
Бахарев раскланялся, поцеловал ручку и пошел к остановке троллейбуса.
В четыре часа дня, по расчетам Бахарева, Анна Михайловна уже возвращалась домой. И если Марина по каким-то причинам избегает даже телефонного разговора с ним, то уже по крайней мере с мамой можно объясниться.
К телефону подошла мама.
— Здравствуйте, Коля. Где вы пропали? Марина вспоминала вас. Спрашивала, не звонили ли вы.
— А разве она отлучалась из дому? Мне казалось, что она не поднимается с постели.
Замешательство мамы длилось не более секунды.
— Да, вообще-то режим, как говорят врачи, постельный. Но у нее было какое-то неотложное дело. С вами, молодыми, совладать не так легко. У вас...
Анна Михайловна не успела закончить фразы. Видимо, Марина вырвала у нее трубку и, не сказав даже «здравствуй», спросила:
— Хочешь меня видеть?
— Конечно. Был бы очень рад, Марина. Я тебе звонил...
— Ты можешь сейчас приехать? Жду.
Дом, где жили Васильевы, стоял в глубине большого двора-сада с детской площадкой, беседкой-читальней, с большим самодельным, наскоро обитым столом — приютом домовых любителей «забить козла». По фасаду пять подъездов, смотрящих во двор. Дорога от дома к троллейбусной остановке петляла, огибая корпуса-близнецы.
Бахарев за сравнительно короткий срок хорошо изучил город, знал многие проходные дворы, парадные. У него был свой, профессиональный критерий в оценке домов. И с этой точки зрения дом Марины он оценил на пятерку.
Шагая от троллейбусной остановки, Бахарев встретил Анну Михайловну. Она первой окликнула его:
— Коля!
— Здравствуйте, давно я вас не видел.
— Вы нас совсем забыли...
— Творю, Анна Михайловна. Днем и ночью. А как здоровье Марины? Сегодня, наконец, получил высочайшее разрешение навестить ее. Она уже выходит на улицу?
Анна Михайловна покраснела. И, не отвечая на вопрос, попросила проводить ее до троллейбуса. Некоторое время шли молча. Первой заговорила Васильева.
— Все как-то очень странно, Коля, складывается. Разрешите один, может и не очень деликатный, вопрос.
Бахарев внутренне насторожился:
— Хоть десять вопросов...
— Вы ничем не обидели Марину в тот вечер, в ресторане?
— Боже упаси! Анна Михайловна, что вы!
— Это, конечно, мнительность матери. Но именно с тех пор она стала молчаливой, подверженной частой смене настроений, очень легко возбудимой. Я всегда была к ней снисходительна. Но есть предел и материнской снисходительности. Мы очень любим, уважаем, а главное, — хорошо понимаем друг друга. И вот все это сейчас куда-то рухнуло. Она рычит на меня по каждому поводу, ничто не радует ее. А тут как-то днем, будучи больной, вскочила с постели и исчезла, не сказав даже, куда идет.
Васильева творила торопливо, и выражение ее лица непрерывно менялось — гнев, сострадание, мольба.
— Не сердитесь...
— За что же...
— Я набрала дежурств столько, что едва на ногах держусь. Марина хотела начать работать и пойти на вечерний факультет. А я и слушать не хочу. Сколько скандалов у нас было, пока отговорила. Но она девушка упрямая. Говорит, хочу одеваться модно, красиво. Пойду работать.
— Но все же она вас послушалась. Значит, голова способна приказывать сердцу...
— Вообще-то, пожалуй, вы правы. Но было однажды и такое. Приходит домой и достает из сумки две прекрасные кофточки. И говорит: «Это тебе, а это мне». Я испугалась. «Откуда? — спрашиваю ее, — где ты взяла деньги?» А она весело смеется: «Я, говорит, целый год тайком от тебя давала частные уроки. Вот и накопила...» Что ты с ней будешь делать!