В ВРК Петерс завален работой, допрашивает бывших министров Временного правительства. В середине декабря он спешит в Латвию. В Валмиере собирается 2-й съезд Советов Латвии, провозгласивший установление Советской власти на неоккупированной территории Латвии. Сохранилось его выступление. Он звал к поддержке революции 25 октября, к созидательному труду, чтобы «на развалинах старого строя построить новый строй, который выражал бы волю широких масс». «Я надеюсь, что вы, товарищи, также героически возьметесь за этот созидательный труд. Я призываю все массы поддерживать Советскую власть на местах так же крепко, как в Петрограде»,
Петерс возвращается в Питер.
К концу 1917 года создание ВЧК — Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем — стало неизбежным. Центральный Комитет партии с особой тщательностью подбирает людей в комиссию.
..В дом бывшего градоначальства на Гороховую улицу пришел Ф.Э. Дзержинский. Объявил — начинаем работу. Канцелярия нового учреждения вместилась в его портфеле; касса с мизерной суммой (вначале — 1000 рублей, потом еще 10 000 для организации ВЧК) — у казначея Петерса в столе. В аппарате считанные люди. Кроме Дзержинского и Петерса, Ксенофонтов, Фомин… А ВЧК уже несет невосполнимые потери: при ликвидации «черной гвардии» анархистов погибли 12 чекистов; Дзержинский, руководивший вместе с Петерсом операцией, получил ранение…
К марту сотрудников набралось около 120 человек, а в конце 1918 года, по словам Петерса, их было не более 500. ВЧК возникала, не имея ни достаточных сил, ни умения, ни солидности. В первых стычках чекисты держали в руках только наганы, а встречали и пулеметные очереди…
Империалисты от угроз Советам перешли к интервенции, к поддержке поднявшихся с оружием белых генералов. Борьба в России приобрела небывало острый характер, судьба страны повисла на волоске — враги были сильные, гибкие, коварные.
А молодая революция смотрела на мир романтическими глазами, он ей часто являлся в идеализированном обличье. Убежденная, и не без основания, что несет истинный гуманизм (это была социалистическая революция!), она хотела сразу проявить свои качества. Трибуналы приговаривали контрреволюционеров к смехотворным наказаниям. Постановляли включать их имена в список врагов революции, «осуждали» их перед лицом всемирного пролетариата… Этим пользовались враги революции.
Но ничто так не учит, как беды. Таяли, рассеивались иллюзии. Революция взрослела. Она выходила из своего отрочества, все более осознавая истинное положение вещей.
Петерс был прикован к Гороховой улице — располагался на самом верхнем этаже. Часто приходилось бросаться со своими товарищами-чекистами в лабиринты города, который, казалось, был опутан какой-то сетью, скрытой, колючей. Эпизоды вроде итальянского ресторанчика стали далекими и ныне фантастически несбыточными, а чай с леденцами в кругу друзей — ушедшей идиллией. Он завел теперь чайник — металлический, горячий. Пересыхало горло — отпивал глоток.
Приходила на Гороховую американская журналистка Бесси Битти, он охотно с ней беседовал, отвечал на ее вопросы.
— Правда ли, что будет введена смертная казнь на гильотине? — спрашивала она.
— 25 октября было свергнуто Временное правительство. 26 октября была отменена смертная казнь, — отвечал ей Петерс. — И мы никогда ее не восстановим… разве только, — поколебавшись, добавил он, — разве только нам придется применить ее к предателям из наших собственных рядов. А как иначе можно поступать с предателями? Нас так мало для выполнения стоящих задач…
Рид и Уильямс к этому времени подключились к работе Наркоминдела и уже с полным правом заходили в ЧК.
Однажды они застали Петерса особенно усталым и чем-то расстроенным. Он рассказал им об одном офицере, который под видом советского комиссара «оперировал» по дорогим отелям, изымая ценности и кошельки. Это был просто грабитель.
— И что же с ним сделали? — спросил Рид. — Вынесли суровое порицание перед лицом международного рабочего класса? Или, может быть, включили его имя в списки врагов революции?
— Пожизненное заключение, — лаконично ответил Петерс.
Потом были события вокруг Брестского мира. В партии возникли трудности, даже в Центральном Комитете, где не все поддерживали В. И. Ленина. Некоторые выступили против принятия условий Брестского мира. Петерс думал иначе, говорил: «Ленин всегда честен с рабочими. Он не вертится, как флюгер на ветру. Ленин, защищая Брестский мир, откликнулся на изменение объективных условий».
Петерс проявлял себя все настойчивее и определеннее. Враги ругали его «охранником». Он знал, откуда это несло. Сюда, в Россию, доходили «почтенные» газеты Запада, такие, как «Таймс», именно там называли его «кровожадным тираном», «безнравственным», бросил свою семью в Лондоне и пр. На обвинения в безнравственности можно было махнуть рукой (к таким обвинениям прибегает бессильная злоба или глупость), но Петерс боялся за Мэй. Устоит ли она под напором такой клеветы на ее мужа? А письма тогда почти не доходили, и Петерс мог посылать их лишь изредка, с оказией. Мэй, наслышавшись всякого о своем муже, терялась в догадках, бросалась к газетам. Родственники приносили ей ту же «Таймс». Мэй нервно шептала: «Какой ужас!» И все реже и короче отвечала на письма Джейка.
Когда правительство во главе с В.И. Лениным переехало в Москву, перевелась туда и ВЧК. В Москве чекистов ждали новые трудные испытания…
Когда в конце мая 1918 года был разгромлен организованный Савинковым контрреволюционный «Союз защиты родины и свободы» с его разветвлениями в Казани, Рязани и других местах, в ВЧК задумались, по словам Петерса, о «причастности к деятельности русской контрреволюции иностранного империализма». В странах Запада, правда, в тот момент в открытую высказывалось лишь следующее: великие державы стали бы помогать России, но при условии, если в ней самой найдутся «деятельные» люди и попросят помощи в борьбе со своими противниками, то есть большевиками. Однако по многим признакам можно было полагать, что Запад уже начал собирать этих «деятельных» людей, дает им деньги и советы. [9]Больше того, ВЧК получила данные, что контрреволюция замышляет арестовать Советское правительство, В.И. Ленина, ликвидировать Советскую власть. Неизвестно было, кто стоит во главе заговора, кто материально поддерживает заговорщиков. И когда заметили, что к латышским стрелкам, латышам-солдатам, собиравшимся вечерами в своем клубе в Питере, некими лицами был проявлен интерес, то в ВЧК этому придали значение. Полки латышей охраняли в Петрограде и Москве некоторые ключевые пункты. Это были молчаливые, дисциплинированные, исправно несущие службу солдаты. В своей массе они верили в революцию и надеялись каким-то образом вернуться на свою родную землю — в Латвию. [10]
В ВЧК стали ломать голову: с какой целью и кому именно понадобились стрелки?
…Собрались в комнате у Дзержинского. Кингисепп слегка постукивал пальцами по столу. Петерс думал молча. Скрыпник, потрудившись над самокруткой, закурил. И лучшей кандидатуры, чем Петерс, они не нашли; как бы то ни было, он правая рука Дзержинского. На Петерса и взвалили задачу добыть материал, «характеризующий приемы и способы, которыми не гнушаются союзные правительства, все время лживо уверяющие русский народ в дружбе, в уважении к его национальной свободе».
Не откладывая, Петерс вызвал к себе начальников отделов и ближайших помощников. Все они были в галифе и с начищенными голенищами. Петерс никогда так и не полюбил эти галифе — от них, полагал он, отдавало чем-то напускным, бравым, но чекистская молодежь была не прочь выглядеть действительно бравой и современной.
Разговор был кратким, вошедшие даже не успели сесть на стулья, как уже им предложили приступить к выполнению задачи — работать изо всех сил, день и ночь. Подчиненные улыбнулись: ведь и до сих пор был такой порядок, и никто не высыпался. Однако поняли — работать еще напряженнее и спать еще меньше! Петерс объявил также: никаких длинных заседаний, только дело, каждый делает свое, тщательно, честно, оперативно, и помнит, что свое — часть большого, общего! К поискам привлекать честных рабочих, милиционеров…
9
Десятилетиями позже мир узнает из архивов, что, например, правительство Великобритании 21 декабря 1917 г. приняло меморандум, в котором говорилось: «Мы должны показать большевикам, что не собираемся принимать какое-либо участие во внутренних делах России и что всякая мысль, будто мы сочувствуем контрреволюции, глубоко ошибочна; в то же время провинциальным правительствам и их армиям (т. е. белым. —