Люди ЧК жили просто и скромно. В комнатах на Лубянке тусклые лампы едва освещали голые стены, обклеенные приказами, воззваниями и эмблемами рабочей республики. У самого Петерса все отдавало аскетизмом: несколько венских стульев, телефон с разговорной трубкой на двух металлических рычагах (теперь такие показывают в фильмах о гражданской войне), простой стол, на нем чистые листы бумаги, вскрытые пакеты, на некоторых из них крупные надписи: «Весьма срочно», «По военным обстоятельствам»… Неизменно — чайник и стаканы, и единственная «роскошь» — кожаный диван со сложенным на нем солдатским одеялом — на этом диване приходилось и спать.
Да, все дышало аскетизмом, а сами обитатели таких кабинетов на Лубянке, пусть и были подтянутыми и выглаженными, удовлетворялись сдержанностью в одежде, разве только галифе, да успевали начистить до блеска голенища. «Если бы Дзержинского и Петерса, — писала Луиза Брайант, — завтра уволили с работы, то они не имели бы ничего, с чем можно начинать новую карьеру, кроме одетой на них одежды, да подорванного здоровья».
…События раскручивались, в поле зрения что-то происходило, калейдоскопически менялись лица, иные фиксировались. Но были ли они те, которых искал Петерс?
…Латыш по имени Шмидхен приехал из Петрограда в Москву, нашел Эдуарда Берзиня, тот служил командиром дивизиона латышских стрелков кремлевского гарнизона, и друзья вечер провели вместе.
14 августа Шмидхен и Берзинь пришли на Арбат в частную квартиру (дом 19 по Хлебному переулку, квартира 24). Английский дипломат Роберт Брюс Локкарт как раз в это время заканчивал обед. Локкарт не был снобом — он отложил салфетку, вышел к гостям.
Тот, кто назвался Берзинем, выдался ростом, выглядел подтянутым, у него были интеллигентное лицо и редкая бородка, был он несколько бледноват. Берзинь осторожно намекал, что многие в гарнизоне Кремля разочарованы Советской властью и не хотели бы воевать с английским десантом, высаженным в Архангельске, — а латышей, Берзинь полагает, готовят послать на Север. И вообще латыши в России мечтают вернуться домой. В освобожденную Латвию.
Шмидхен (или Смитхен, никак не мог понять консул), такой же бледный, но в отличие от Берзиня небольшого роста, привез письмо от Френсиса Кроми, военно-морского атташе, обосновавшегося в бывшем английском посольстве в Петрограде. Письмо было написано от руки. Локкарт легко опознал почерк бравого Кроми, его стиль, которому отвечала, в частности, фраза о том, что он готовится покинуть Россию и собирается при этом сильно хлопнуть за собою дверью. В подлинности письма особенно убедила Локкарта орфография. Он улыбнулся: ах, бравый Кроми, он подобен принцу Карлу Эдуарду и Фридриху Великому — все они тоже были не в ладах с наукой правописания. Кроми рекомендовал подателя письма как человека, услуги которого могут быть полезны.
Консул отвечал уклончиво, сказал, что он отлично понимает нежелание латышей сражаться против союзников, но с Архангельском у него нет сношений, и вообще он, консул, собирается вот-вот покинуть Россию. Все же Локкарт согласился, чтобы Берзинь пришел еще раз. Завтра.
«Не поспешил ли?» — подумал Локкарт, когда гости ушли. Он всегда исповедовал осторожность. Консул, как истый англичанин, считал, что кушанье должно томиться на медленном огне, пока не поспеет; в России, правда, говаривали иначе: не ждать, пока фрукт созреет полностью и упадет к ногам — иногда надо и потрясти дерево…
Вечером английский консул совещался с французами — генеральным консулом Гренаром и генералом Лаверном. Пили кофе, курили, улыбались довольные. Хорошо сказал старина Кроми: уезжая из России, надо так хлопнуть дверью, чтобы на большевиков посыпалась штукатурка — не мешало бы, чтобы обрушилась и крыша.
15 августа Локкарт в компании с Гренаром принял Берзиня и дал понять ему, что он может чувствовать себя как их старый знакомый. Пошутили, затем с воодушевлением заговорили, почувствовав действительно прилив близости. Берзинь сидел прямо, едва касаясь спинки стула, изредка поглаживал свою негустую бороду. Гренар обратился к нему со словами, прозвучавшими весьма проникновенно:
— Судя по вашему вчерашнему разговору с господином консулом, что подтвердилось и сегодня, вас очень интересует судьба Латвии после войны и свержения большевиков. Я директив от своего правительства не имею, но уверен, что Латвия получит самоопределение за ваше содействие.
Французскую осторожность мысли Локкарт ценил высоко. Но тем не менее ему хотелось быть более определенным, он сказал прямо:
— Латыши должны порвать с большевиками, предавшими их родину германскому империализму… От лица союзных правительств могу обещать: после победы — немедленное восстановление свободной Латвии.
Глаза Берзиня засветились мягким светом.
Незаметно перешли на деньги. Берзинь, строевик, гордившийся своей службой, ответил, что его лично материальная сторона интересует мало, он вообще старается не ради денег, а ради разрешения латышской национальной проблемы. Он поведал также охотно слушавшим его дипломатам, что из представителей полков создан «латышский национальный комитет» для обсуждения вопросов (при глубокой конспирации!) «о противосоветском перевороте». Возможно, некоторые суммы понадобятся комитету.
Локкарт улыбнулся с долей скепсиса: он слышал о приверженности латышей к организациям. И здесь комитет! Лучше бы эти туземцы свою энергию обратили в действия… Но в общем Берзинь Локкарту понравился. Латыш безбоязненно откровенный. Служил в царской армии. Служит большевикам. Но в их партию не вступил. Значит, надо понимать, особыми обязательствами не связан. Свободен и свободолюбив. Возможно, большевики и не очень доверяют бывшему офицеру.
…Тайная машина набирала скорость… В Лондон, Париж аппараты отстукивали телеграфные шифровки…
Дипломаты старались продумать все до мелочей. Утром Локкарт заметил — глаз его был достаточно наметан, — что невдалеке от дома то появлялся, то исчезал молодой человек с чем-то чекистским — то ли упорством, то ли самоуверенностью. Опоздали, господа чекисты, констатировал Локкарт, гостей и след простыл! Нас не проведешь, и, как говорят в России, мы не лыком шиты! Предполагая и не без основания, что за его домом может быть установлена слежка, Локкарт вчера, расставаясь с Берзинем, сказал ему, что следующие встречи (просто ради удобства!) будут в другом месте и к тому же «ангелом-хранителем» Берзиня отныне будет один славный малый но имени Константин, отличающийся энергией и обаянием, нравится женщинам и не лишен честолюбия. Он, Локкарт, полагает, что Берзинь с Константином отлично поладят.
Берзинь согласился найти «своих людей», чтобы связаться с англичанами, высадившимися на Севере. Локкарт подготовил три экземпляра удостоверения. «Британская миссия, Москва, 17 августа, 1918. Всем британским военным властям в России. Предъявитель сего… из латышских стрелков, имеет важное поручение в британскую штаб-квартиру в России. Просьба обеспечить ему свободный проход и оказывать всемерное содействие. Р.Б. Локкарт. Британский агент в Москве».
На куске белого коленкора был отпечатан шифр, и шифр надлежало доставить в штаб-квартиру.
В тот же день, 17 августа, Константин и Берзинь встретились на Цветном бульваре. Они зашли в кафе «Трамбле». В залах с потускневшими зеркалами за столиками шумела публика, пили чай с булками, здесь же купленный самогон. Константин представился:
— Зовите меня Константином, а я вас буду величать Эдуардом. В Латвии, я слышал, часто даже не помнят отчества человека, а уважения от этого не меньше…
Действительно, это был славный малый, общительный, прекрасно говорил по-русски. Рассказал о себе. Окончил философский факультет в Гейдельберге, потом Королевский горный институт в Лондоне по профилю инженера-химика. Он скорее человек дела, нежели политики, и если он сейчас взял на себя несколько несвойственную ему роль, то лишь потому, что не пренебрегает услугами для своих друзей. А больше всего он любит коллекционировать; и сказал Берзиню-бородачу, приложив палец к губам — мол, под большим секретом, — у него в Лондоне крупнейшее собрание книг воспоминаний о Наполеоне. Да, в Лондоне. Но он сам в душе русский, хотя и иудей, сын ирландского капитана и одесситки. А до войны жил в Петербурге.