Письмо Муры, немногословное, было написано с таким чувством, что Локкарт устыдился своих былых подозрений.
Допросы консула прекратились, и он почувствовал облегчение. Большевистские же газеты не унимались и раздражали его по-прежнему. Он их не брал бы в руки, но им овладевал страх перед неуверенностью, и с помощью газет он пытался представить свое будущее. Оно выглядело отнюдь не радужным. Локкарт, полагавший в свое время, что Россия может стать частью цивилизованной Европы, теперь был уварен — это сорвавшийся с цепи колосс азиатчины.
В Локкарте просыпался суеверный кельт. После завтрака он брал колоду карт, усаживался и раскладывал пасьянс. Если пасьянс не выходил, ждал всяких ужасов.
Ему разрешили гулять по территории Кремля. Раньше си здесь никогда не был. Большевики сделали Кремль одной из своих цитаделей. Локкарт вступал в разговоры с караульными, которые конвоировали его в этих прогулках. Это были разные люди: русские, латыши, венгры. Однажды Локкарт спросил конвойного, что тот думает о его, Локкарта, участи, и услышал, что в караульной команде держат пари из расчета два против одного, что он будет все же расстрелян… Локкарт потерял охоту к дальнейшим расспросам.
…Были мрачные осенние дни с дождями. Локкарт не гулял, предпочитал раскладывать пасьянс. За этим занятием и застал его Петерс, Он снова заговорил о собрании в американском консульстве 25 августа. Не пожелал бы Локкарт во имя истины прояснить характер собрания?
Локкарт посчитал этот в спрос не чем иным, как стремлением загребать шар чужими руками, добыть нужные сведения от самого Лаккарта! Как видно, чекисты ничего конкретного о совещании у американцев не знают. И откуда им знать? Кто мог что-либо им сообщить? Ни один из присутствовавших на том совещании не пошел бы на содействие «красным», а чужих ушей у Пуля не было. Такова была логика Локкарта. На всякий случай он сделал нечто вроде хода конем.
— По-дружески скажу вам, Петерс, с тех пор, как Россия бросила своих союзников перед лицом военной силы Германии, нам осталось одно — обороняться самим. Поэтому мы и собираемся…
Локкарт был слишком уверен в себе. Он и не мог предположить, что Петерс задает ему вопросы скорее всего от желания проверить себя, проверить и Локкарта — не изменяется ли в нем что-либо?
Петерс посоветовался с Дзержинским, и им ничего не оставалось, как припереть Локкарта к стене.
Когда из особняка Берга привезли изъятые во французской миссии бумаги, при первом же осмотре обнаружили письмо Маршана к президенту Франции. До сих пор ВЧК не имела такого прямого свидетельства творимого союзниками в России! Пригласили Маршана на Лубянку. В допросе не было никакого резона — с ним хотели просто поговорить. Но не вышло и разговора. На коллегии ВЧК Петерс так доложил о встрече с французским журналистом:
— Он был взволнован до безумия, почти плакал от возмущения, что союзники, и особенно французы, призванные спасти Россию (!), строили предательские планы о взрывах мостов и поджоге продовольственных складов.
Петерс добавил, что, конечно, журналист большой ребенок, наивен, он «думал, что Пуанкаре не знает, что делают его представители в России; в своей наивности он не понял того, что все поджоги, подрывы — все это делается под непосредственным руководством Пуанкаре и Ллойд Джорджа».
Подлинник письма передали в следственную комиссию, фотографию письма — в газету «Известия». Газета напечатала письмо Маршана.
Локкарт долго перечитывал этот номер. Несомненно, письмо французского журналиста — не подделка, согласился он. Однако француз переступил все границы дозволенного. «И это писал бывший редактор „Фигаро“! — возмущался Локкарт. — …Маршан, эта истеричка, перешел на сторону большевиков, — решил он — ЧК Оплатила ему больше, чем „Фигаро“. Скотина!..» Вечером Локкарт записал в свой «дневник»: «Мною овладел приступ пессимизма».
На Западе не стихал шум в связи с арестом Локкарта Писали о «тяжелой участи английского дипломата», которого «подвергают пыткам». В ВЧК прибыл шведский генеральный консул Аскер.
Я уполномочен своим правительством — нейтральным, не поддерживающим ни одну сторону, — заявил он Петерсу, — обратиться к вам с просьбой проявить гуманность к арестованному английскому дипломату господину Локкарту и его коллегам, претерпевающим превратности в застенках вопреки всем международным законам. Позволяю себе огласить ноту министра иностранных дел Англии сэра Бальфура, направленную в адрес вашего правительства. «…Если русское Советское правительство не даст полного удовлетворения или если по отношению к подданным Великобритании в будущем будет применено насилие, то правительство Великобритании сочтет каждого из членов русского правительства ответственным и примет все меры к тому, чтобы… считали их вне закона, а также к тому, чтобы для них не было убежища, где они могли бы скрыться».
— Вы обратились не по адресу, — ответил Петерс. — ВЧК не является правительствам, она лишь охраняет революционный порядок от преступных заговоров, кто бы их ни пытался осуществить. А впрочем, нота сэра Бальфура опубликована в «Известиях» с ее получением, и вы напрасно затруднялись, читая ноту.
В тот же день господин Аскер встретился с Локкартом и вынужден был признать, что слухи о тяжелой участи Локкарта ни на чем не основаны. А сам Локкарт инею в свой «дневник»: «Он убедится в том, что я не голодаю и не подвергаюсь никаким мучениям; сообщил мне, что в моих интересах делается все возможное, и простился».
Ничего другого он записать и не мог, ибо за день до этого в его блокноте уже были такие слова о Петерсе: «Он относился ко мне с чрезвычайной любезностью, справился несколько раз о том, как себя держит стража, доходят ли до меня регулярно Мурины письма и нет ли у меня каких-либо жалоб».
Когда же на следующий день после посещения Аскером ВЧК англичанин прочитал в газетах о том, что он, Локкарт, лично опроверг дикие слухи, распространяемые буржуазной печатью, и подтвердил шведскому генеральному консулу, что обращение с ним не оставляет желать лучшего, Локкарт был в бешенстве: большевики ловко все разыграли — обвели его вокруг пальца и что не могли сделать сами, за них сделал английский дипломат. «Я тупица, — терзал себя Локкарт, — дал все данные о том, что вовсе не нахожусь в опасности…»
Локкарт оставался в своем «кремлевском заточении», как это он любил записывать в свой «тюремный дневник». С формальной точки зрения, делю клонилось к суду над дипломатом. Казалось, ничто не может спасти главного заговорщика от открытого суда, от смертной казни. Но Петерс со своей проницательностью не разделял такие мнения, хотя никому и не говорил о своих сомнениях. Да и строго говоря, Петерс свое делю сделал — консул может в любой день быть предан суду; дать несколько конвойных, и Локкарт предстанет перед революционным правосудием. Была, однако, своя сложность — Локкарт был дипломатом, в Англии продолжат держать в тюрьме М.М. Литвинова. Как обернется судьба Максима Максимовича, если что-то случится с Локкартом?
…Этот разговор произошел в одну из последних встреч Петерса с консулом. Петерс пришел с пакетом, простым свертком. Локкарт слегка покосился на сверток, ибо Петерса видел обычно с пустыми руками, свободными, чтобы, как считай Локкарт, в любой момент схватиться за наган.
— Зашел к вам узнать, господин Локкарт, — обратился к консулу Петерс, — нет ли у вас каких-либо просьб, жалоб. Мы готовы содействовать вам, что в наших силах.
— Спасибо. Вы очень внимательны. Действительно, если имеется возможность, хотелось бы изменить меню…
— Улучшить питание — дело наиболее трудное. Рабочие Москвы и Петрограда неделями не получают восьмую фунта революцией им назначенного хлеба. Мои люди питаются тоже не лучше. На Лубянке у нас вообще перевелись мыши.
Я могу вас понять, — вздохнул Локкарт, — и тех кто не получают хлеба. Однако сделайте для меня хотя бы минимум — не держите меня в невыносимых условиях. Жестоких… Я пребываю в комнатах, где до меня находился господин Белецкий и откуда ваши люди повели его на расстрел… Даже из газет вашего направления я узнаю, что таких несчастных, как Белецкий вы уничтожаете десятками и называете все это красным террором. Помните, на первом допросе я вам сказал, гражданин Петерс, что господа чекисты — мастера насилия, но далеко не мастера своего дела. Ваш красный террор не имеет ничего общего с человечностью, гуманизмом. Какое же общество вы хотите построить? Я с ужасом смотрю в будущее России…