Один из красногвардейцев, не целясь, выстрелил, пуля скользнула рядом с головой басмача. Часовой завыл: «Уляман! Ой, уляман!»
Прыгнул с крыши во двор. Прыжок оказался неудачным, басмач вывихнул ногу и завизжал.
Басмачи выскакивали из кибиток, в ужасе метались по двору. Те, кто успел опомниться, хватали ружья, палили вверх, еще больше усиливая панику. Чернов приказал бойцам забросать двор гранатами, а пулеметчику — прошить очередями. Басмачи, побросав лошадей и оружие, через проломы в стенах, через соседние дворы бежали в спасительные чули[17].
С криками «Ура!» отряд ворвался во двор, где валялись трупы и стенали раненые. Чернов, не останавливаясь, бросился в конец двора. На женскую половину рванулся раньше всех Шарипджан с группой бойцов.
Шарипджан, захватив караульщика, допрашивал его. Бойцы осматривали помещения во дворе. Но вот они направились к ичкари. Шарипджан крикнул:
— Туда нельзя, там женщины!
Красногвардейцы остановились. Один грубо спросил:
— Почему нельзя? На войне все можно! — Решительно шагнул к ичкари.
Шарипджан в два прыжка достиг двери, заслонив ее спиной.
— По нашему закону мужчина не может войти в ичкари, не предупредив об этом заранее. Женщины закроют лица, и мы сможем войти.
Когда в кишлаке началась стрельба, спавший в ичкари Атаджан вскочил с постели и замер, вслушиваясь. Он расслышал испуганный вскрик караульщика, увидел в окно приближавшихся бойцов. Как шакал в западне, метался Атаджан по комнате, в нижнем белье, с револьвером, готовый лбом пробить стену. Воспользовавшись тем, что Шарипджан задержал красногвардейцев, он натянул сапоги на босые ноги, и, ударяя каблуками в каркасную стену, пробил в ней дыру. Выполз задом, попал в соседний двор, притаился в лабиринте дворовых построек у местного имама.
— Пошт!.. Пошт!.. — прокричал Шарипджан и после этого толкнул дверь ичкари. Дверь была на запоре. Он постучал, но никто не ответил. Шарипджан постучал сильнее. На этот раз послышался испуганный женский голос:
— Ким?
— Очинг![18] — властно произнес Шарипджан. Когда дверь открылась, он вошел, держа в руке маузер. За ним следовали пять бойцов.
— Хечким йук[19], — проговорил женский голос, уже слышанный Шарипджаном раньше. Он вспомнил — это Халима. Всматриваясь в темноту, увидел ее, сидящую на полу в углу с натянутым на голову одеялом.
— Где Атаджан?
— Он убежал туда. Вон туда! — Халима указала на дыру в стене.
Шарипджан, словно ужаленный, подскочил к пролому, опустился на колени, протиснулся и вылез наружу. Увидел следы ног. Оставив двух бойцов в ичкари, он с тремя другими пошел по следам. Уже совсем рассвело, когда вернулся в кишлак, нашел Чернова и сел рядом тяжело вздохнув. Он-то хорошо понимал, что только по его вине скрылся Атаджан, и потому не мог смотреть в глаза командиру.
— Мне обо всем рассказали бойцы. Очень жаль, что мы упустили этого двуногого зверя, — сказал Чернов. — Ну, ничего, он еще попадется. Правда, неизвестно, каких это будет стоить жертв, но мы его поймаем, и отчаиваться не следует.
«Лучше бы он меня выругал», — подумал Шарипджан. Ему было очень больно за ошибку. Чернов, видя, что Шарипджан совсем сник, уверенно произнес:
— Если хочешь знать, ты поступил правильно. Представь, вошли бойцы без предупреждения в ичкари, поднялся бы крик, баи использовали бы этот случай и ославили нас, большевиков, как насильников.
Шарипджан понимал, что командир говорит так, чтобы утешить его, но все же от этих слов ему стало легче, и он в душе был очень благодарен Чернову.
Как только отряд Чернова ушел в Султанбаяз, баи и духовники Бувайды, собравшись тайком, решили послать гонца к Иргашу.
Иргаш выслушал гонца и приказал, чтобы джигиты седлали коней.
— Говоришь, сам видел, как сто аскеров ушли в сторону Дарьи? — переспросил он с радостью.
— Сам, Иргаш-бек, сам и пересчитал их.
Иргаш оделся, нацепив оружие. Заходил по кибитке, нервно потирая искалеченную руку.
— Я разделаюсь с ними в Бувайде! Они узнают, каков Иргаш!
Он быстрыми шагами вышел во двор, где по сотням выстроилась вся его банда.
...Туго пришлось тем, кто остался охранять Бувайду.
Басмачей было раз в десять больше. Они истошно визжали, крутясь на конях, как дьяволы, беспрерывно паля из ружей. Все сильнее нарастала перестрелка, все у́же сжималось кольцо окружения, и все меньше становилось защитников, способных держать оружие в руках, а главное — совсем мало патронов и гранат.
Павлова ранило в ногу. Он попытался встать, но не смог. Его перенесли в кибитку, приткнувшуюся к дувалу, сюда же перевели арестованных — амина и чайханщика.
Павлов командовал лежа. Когда басмачи ворвались во двор, он отдал приказ — всем в кибитку, будем защищаться до последнего!
Осталось в живых двенадцать красногвардейцев и девять человек из отряда самоохраны. Забаррикадировали двери, выставили ружья из окон — благо их оказалось целых четыре; по одному, на выбор, стали снимать басмачей.
Один из бойцов, зло посмотрев на арестантов, бросил:
— Чего их держать, надо в расход пустить!
— Не разрешаю! — сквозь стон глухо сказал Павлов. — Разве это дело. Ты лучше посчитай, сколько у хлопцев гранат осталось и сколько патронов.
Оказалось, на каждого по шесть патронов, а гранат — одна.
— Дайте ее мне! — потребовал Павлов. — Я знаю, когда она понадобится.
После нескольких отчаянных попыток овладеть кибиткой, басмачи, потеряв много убитых и раненых, попрятались за углами соседних строений и принялись осыпать осажденных градом пуль. А осажденные отвечали все реже. Оставалось по два патрона на каждого. Басмачи догадались, почему так редко стреляют красногвардейцы.
По приказанию Иргаша пятьдесят джигитов, вопя: «Алла, алла!.. Ур, ур!», бросились к кибитке.
Павлов передал гранату бойцу, стоявшему у двери.
— Швырни им под ноги!
Вслед за взрывом послышались крики, ругань. Пять убитых басмачей и несколько раненых остались около двери, остальные разбежались.
— Это дело! — громко сказал Павлов, а сам подумал: «Скоро конец! Неужели не поспеет Чернов? И чего он там застрял, в Султанбаязе?»
Басмачи решили поджечь кибитку. Ворохами гузапаи, янтака и клевера они обложили ее. В кибитке наступило замешательство. Кое-кто из отряда самоохраны стал просить переводчика, пусть уговорит Павлова сдаться. Амин закричал басмачам, чтобы те не поджигали дом, иначе вместе с русскими сгорит и он. Басмачи, услышав вой и причитания, решили, что осажденные намерены сложить оружие. Начали смелее подходить к кибитке.
Павлов приподнялся, оперся о стену и обратился к бойцам:
— Хлопцы, осталось десять патронов, да еще пять штук в моем нагане. А потом мы будем драться ножами и зубами.
Басмачи подожгли хворост, стали прикладами бить в стены, выкрикивая ругательства. Тут грянули выстрелы. Два бандита, стоявшие ближе к двери, рухнули наземь, остальные, взвыв, отскочили за угол.
Сухой янтак и клевер запылали ярким пламенем. Амин и чайханщик, увидев огонь и дым, заскулили еще громче, начали что-то кричать.
— Замолчите, жабы, и без вас тошно! — Павлов нашел в себе силы, поднялся на ноги. — Хлопцы, приготовьте ножи и штыки.
Вдруг на улице послышалось многоголосое «Ура!», застрочил пулемет. Раздались взрывы гранат.
— Наши успели! Хлопцы, наши пришли! — задыхающимся голосом проговорил Павлов и без чувств свалился на глиняный пол.
Басмачи, заслышав выстрелы подходившего отряда Чернова и крики «Ура!», бросились врассыпную, как мыши от кота. Шарипджан первым вскочил в охваченную пламенем кибитку, стал вытаскивать раненых.
Вечером Чернов, собрав всех бойцов, подвел итоги последних боев:
— Хотя мы упустили Атаджана и потеряли в обеих операциях двадцать с лишним человек, мы можем с гордостью сказать — обе банды сильно пострадали, а потери их во много раз больше, чем у нас. Я приношу глубокую благодарность узбекскому революционеру Шарипджану за оказанную помощь в борьбе с басмачами!