Деревня лежала среди сосняка с пыльными просёлками, наполненными крепкими лесными настоями. Те приволжские земли были плодородными, и люди даже после войны жили, по понятиям горожан, богато: в садах дозревали фрукты, в огородах — овощи.
В доме деда — большой избе — все вещи были простыми и добротными. В сенях стояла лавка с вёдрами колодезной воды, бочка, таз, черпак, садовый и огородный инструмент, горшки, корзины. Середину избы занимала побелённая печь с набором кухонной утвари; в маленькой комнате за ситцевой занавеской стояли две кровати, застеленные покрывалами из разноцветных лоскутов; на кроватях лежали подушки с кружевными накидками. В большой комнате размещался старый буфет с фарфоровой посудой, отполированные временем стол и стулья, на подоконнике красовался медный самовар.
За домом находился сарай, к которому примыкала пристройка-мастерская, где дед ремонтировал инструмент и занимался гончарным делом. Дед слыл хорошим мастером, за его глиняными изделиями приезжали даже из соседних деревень. До сих пор так и вижу, как дед тщательно перемешивает глину в корыте, как крутит ногой круг и под его мокрыми узловатыми пальцами кусок глины пластично выгибается и вытягивается в прямо-таки глянцевый кувшин. Дед чуть изменит положение ладони, и кувшин на глазах оседает, превращаясь в широкий сосуд. Не останавливая вращения, дед помочит руку в ведре с водой и одним пальцем еле заметным движением придаст сосуду законченную форму горшка. Меня поражало, что за работой дед не делал ничего лишнего: каждое его движение было неторопливо, экономно, точно рассчитано, выверено опытом.
Все изделия дед обжигал в печи и, уже прозрачные и звонкие, выставлял в сени. Тогда горшки деда на меня не производили особого впечатления — мне нравилась алюминиевая посуда, — но теперь-то в скупых и точных формах горшков я вижу настоящее совершенство, ведь как ни рассуждай, а красота вещей в их полезности. Дед не раз говорил мне, что в глине есть спокойствие, что глина самый податливый и надёжный материал, что его горшки «дышат»; то есть пропускают воздух, но держат воду. Теперь, где бы я ни увидел горшки, я всегда вспоминаю деда и чувствую потребность заняться гончарным делом, тем более что дед успел мне передать кое-какие секреты своего мастерства, хотя и говорил:
— Нет никаких секретов, есть любовь к ремеслу.
В то время дед рядом с дряхлой бабкой выглядел крепким стариком, немногословным, с глуховатым голосом и добрым взглядом.
— Так вот ты какой стал! — встретил он меня. — Ишь, вымахал. Совсем молодец. Пойдём-ка, кое-что тебе покажу.
Дед распахнул передо мной калитку в сад и подтолкнул вперёд. В саду росли яблони и сливы, а в глубине, за прямыми, как свечи, берёзами, виднелся затянутый ряской пруд.
Не успел я сделать и двух шагов, как к нам радостно бросилась маленькая, облезлая от линьки собачонка с чёрной кляксой на ухе. Дед познакомил нас, назвав собаку Куклой, и пояснил:
— Кукла — умница. Следит за порядком в саду. Всех кур знает, а чужих не подпускает. Я не могу распознать, какие свои, какие чужие, а она различает… И куры её любят. Когда она спит, прямо садятся на неё, а цыплята — те прямо в шерсть к ней забиваются.
Поняв, что о ней говорят, Кукла завиляла хвостом и стала прислушиваться, что творится в саду, как бы подтверждая слова деда о своей ответственности за всё происходящее там, среди деревьев.
Откуда-то из-под ног собаки вынырнул огромный серый кот. Он потянулся, выпустив когти из мягких лап, и стал тереться о дедов ботинок.
— Васька, — сообщил дед, наклонился, погладил кота, и тот зажмурился, выгнул спину, замурлыкал.
Мы вошли в сад, и я увидел петуха и десяток кур. Когда я приблизился, петуха охватило неясное волнение, он подскочил на месте, словно его подбросила пружина, громко закудахтал, принял вызывающую позу и бросил в мою сторону грозный, пронизывающий взгляд. Заслышав петушиный крик, куры сбежались к своему повелителю и с рабской покорностью стали заглядывать ему в глаза. Одна из кур замешкалась и подбежала к петуху несколько запоздало. Петух оттопырил крыло, недовольно потоптался и клюнул нерасторопу.
Тогда я подумал, что петух попросту безжалостный тиран, но на следующий день заметил, как одна из его легковесных дам подлезла под изгородь и стала красоваться перед соседским петухом, а когда вернулась, петух деда проявил удивительное милосердие: не стал её клевать, а только поучительно побурчал, как бы давая возможность исправиться.