— А ты, Лошадка?
— Угу, — сказал солдат по прозвищу Лошадка. — Пожалуй, и я пошлю телеграмму маме, Джо и Китти. Это — моя девушка, — пояснил он Бесс.
— Всякая девушка на свете — моя девушка, — сказал Толстяк, — но, так как я не могу всем им послать телеграмму, я пошлю ее только одной-единственной. Эта одна телеграмма будет сгустком миллионов телеграмм.
В конторе, куда вошли две девушки и три солдата, за столом стоял старый телеграфист Вилли Гроген.
— Я — сестра Гомера. Бесс. Принесла ему ужин, — сказана Бесс и поставила коробку на конторку.
— Здравствуйте, мисс Маколей. Гомер скоро придет. Я ему передам еду.
— А вот эти молодые люди хотели бы послать телеграммы, — сказала Бесс.
— Прошу вас, молодые люди. Вот вам телеграфные бланки и карандаши.
— Сколько стоит телеграмма в Джерси-Сити? — спросил Техас.
— Пятьдесят центов за двадцать пять слов и сверх этого небольшой налог. Адрес и подпись не оплачиваются. Телеграмма будет доставлена завтра утром.
— Пятьдесят центов? — сказал Техас. — Не так уж страшно.
И он стал писать свою телеграмму.
— А во сколько обойдется телеграмма в Сан-Антонио? — спросил Лошадка.
— Наполовину дешевле, чем в Джерси-Сити. Сан-Антонио ближе к Итаке, чем Джерси-Сити.
Солдат, которого звали Толстяком, написал телеграмму и отдал ее старику. Подсчитывая слова, Гроген прочел то, что было написано.
«Эмме Дана. Чикагский университет, Чикаго, Иллинойс.
Дорогая, люблю, скучаю, думаю о тебе постоянно. Пиши, спасибо за свитер, изучаю политэкономию на практике, скоро отправимся на фронт, не забудь в воскресение сходить в церковь за нас помолиться, я не жалуюсь, люблю тебя. Норман».
Следующую телеграмму Грогену вручил Техас.
«М-сс Эдит Антони, 1702, б, Вилмингтон-стрит. Джерси-Сити. Нью-Джерси.
Дорогая мамочка, как ты поживаешь? Я живу хорошо. Получил твое письмо и ящик с финиками, спасибо. Не волнуйся, прощай. Любящий тебя Бернард».
И последним отдал свою телеграмму солдат по прозвищу Лошадка.
«М-сс Гарвей Гилфорд, бульвар Сэндифорд, 211, Сан-Антонио. Техас.
Привет, мамочка. Шлю тебе поклон из Итаки в солнечной Калифорнии, однако тут льет дождь, ха-ха. Передай привет всем-всем. Скажи Джо, пусть берет мое ружье с патронами, не забудь написать. Квентин».
Солдаты с девушками ушли, а мистер Гроген сел к своему столу и стал передавать телеграммы.
Когда трое солдат и две девушки пробирались к своим местам в кинотеатре «Синема», на экране показывали премьер-министра Англии мистера Уинстона Черчилля, который выступал в канадском парламенте в году от Рождества Христова 1942. Пока молодые люди усаживались, мистер Черчилль успел сделать по меньшей мере три заявления, которые вызвали восторг как в канадском парламенте, так и в зрительном зале кинотеатра «Синема» города Итаки. Солдат, которого звали Толстяком, нагнулся к Бесс Маколей.
— Вот, — шепнул он, — один из величайших людей нашего времени. И вдобавок — великий американец.
— А я думал, что Черчилль англичанин, — заметил Лошадка.
— Очень может быть, но он все равно американец. Отныне всех стоящих людей мы будем считать американцами.
Он придвинулся чуточку ближе к своей соседке с другой стороны — Мэри Арена.
— Большое спасибо за то, что вы взяли нас в кино. Куда приятнее жить, когда рядом девушки. Они и пахнут лучше, чем солдаты.
— Мы все равно шли в кино, — сказала Мэри.
В кадрах кинохроники появился президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт; он обращался по радио к населению страны из своего дома. Говорил он как обычно: с патетикой и юмором. Пятеро молодых людей слушали его внимательно, и зрители единодушно зааплодировали, когда речь кончилась.
— А это — самый великий из великих, — сказал солдат по прозвищу Лошадка.
В этот миг на экране появился американский флаг, и кое-кто в зале захлопал.
— А вот, — сказал Техас, — самый великий флаг в мире.
— Странная вещь, — обратился к Бесс солдат, прозванный Толстяком, — но родину начинаешь по-настоящему любить, только когда ей тяжело, в другое время принимаешь ее как должное — вроде папы и мамы.
— Каждый раз, когда я вижу наш флаг, у меня подступает комок к горлу, — сказала Бесс. — Раньше он заставлял меня думать о Вашингтоне и Линкольне, а теперь — о брате Маркусе. Он тоже солдат.
— Значит, и у вас брат в армии? — сказал Толстяк.
— Да. Последнее письмо от Маркуса было откуда-то из Северной Каролины.
— Мне кажется, — сказал Толстяк, — что флаг заставляет каждого из нас думать о самом дорогом. Меня, например, о Чикаго — а это вмещает в себя и хорошее, и плохое. Семью, любимую девушку — это хорошее. А вот трущобы и политические махинации — это плохое, но, что поделаешь, тоже мое. Когда-нибудь мы уничтожим и трущобы, и махинации.