Таким образом, воображаемое общение, которое ребенок трех или четырех лет так наивно создает и выражает, — это нечто элементарное и почти вездесущее в мышлении нормального человека. По сути, мышление и личное общение можно рассматривать просто как аспекты одного и того же явления: мы называем его личным общением, когда стимулы, которые им движут, исходят от лиц или других символов, данных в чувственном восприятии, и размышлением, когда личные побуждения приходят из памяти и более или менее тщательно продумываются. Но оба процесса и ментальны, и личностны. Личные образы, поскольку они с самого начала связаны почти со всеми нашими высшими размышлениями, неотделимы от них в памяти. Сознание — не отшельническая келья, а место гостеприимства и общения. У нас нет форм высшей жизни, которая была бы реально отделена от других людей. Именно воображая их, мы создаем нашу личность; не обладать такой способностью воображения — значит, быть полным идиотом, и в той мере, в какой у разума недостает этой способности, он деградирует. Вне этого ментального сообщества не бывает ни мудрости, ни силы, ни справедливости и права, ни полноценного существования вообще. Жизнь сознания — это, по существу, жизнь общения.
Рассмотрим теперь более внимательно способ развития идей в сознании людей и попытаемся понять, насколько это возможно, их реальную природу и значение.
Исследования, благодаря которым дети со временем учатся понимать личностные проявления, начинаются очень рано. Когда М. исполнилось двенадцать дней, мы заметили, что она задерживает взгляд на лице матери, и после пристального разглядывания его какое-то время она перевела взгляд на глаза, в которые стала смотреть почти неотрывно. К концу первого месяца это изучение лица стало очень частым и продолжительным. Без сомнения, любой, кто наблюдает за младенцами, мог бы сделать сколько угодно наблюдений, подобных «М. в возрасте восьми недель лежит на коленях у своей матери, всматриваясь в ее лицо с выражением застывшего и напряженного внимания. Очевидно, игра глаз и губ, блеск зубов и мимика — объекты ее пристального изучения. Так же как и ласковые звуки, произносимые, чтобы угодить ей».
«Сейчас она (в возрасте четырех месяцев и двадцати одного дня), по-видимому, почти полностью сосредоточивает свое внимание на глазах и пристально смотрит на них минуту или более с самым пристальным выражением».
Видимо, глаза привлекают наибольшее внимание. Как говорит Перес: «Глаза являются одним из наиболее интересных и привлекательных объектов; живость зрачка на белом овальном фоне, их блеск, игра света, их нежное выражение и прозрачная глубина привлекают и завораживают маленького ребенка…»[24] Рот также сильно привлекает внимание, особенно когда он движется: я как-то наблюдал ребенка, который смотрел в глаза, потом на рот, когда человек начинал говорить; блеск зубов тоже вызывал интерес. Голос — это также объект пристального наблюдения. Внимание, с которым ребенок слушает его, быстрота, с которой он учится различать разные голоса и разные интонации одного и того же голоса, а также тот факт, что голосовое подражание предшествует всем другим формам подражания, — все свидетельствует об этом. И наблюдатель не может не отметить, что изучение младенцем этих черт не простая случайность. Это напряженное изучение, которому сопутствует сосредоточенное внимание. Здесь очевидно пробуждение разума, и происходит что-то важное, что-то осознанное, произвольное и энергичное. Весьма вероятно, что это накопление, организация и интерпретация тех экспрессивных образов, которые остаются отправной точкой личного воображения на протяжении всей жизни.
Морщинки вокруг глаз и рта, которые, возможно, являются наиболее выразительной частью лица, поначалу бывают не так заметны, как глаза, губы и зубы, но они всегда находятся в поле зрения, и со временем их особая важность как средоточия выражения заставляет заметить и изучить их. М., по-видимому, достаточно понимала, что такое улыбка, чтобы радоваться ей, примерно к концу десятого месяца. Первый явственный ответ улыбкой на улыбку был замечен на двадцать шестой день этого месяца. Даже в этом возрасте улыбка не подражательна в смысле умышленного повторения действия других, а, видимо, является просто непроизвольным выражением удовольствия. Подражание выражению лица — вещь более поздняя, очевидно, по той причине, что маленький ребенок не может осознавать выражение своего собственного лица так же, как он может слышать свой голос или видеть свои руки; и поэтому он не так скоро научится контролировать его и использовать как средство сознательного подражания. Он научится этому только тогда, когда начнет изучать его черты в зеркале. Дети делают это на втором году жизни, и тогда можно наблюдать, как они экспериментируют перед зеркалом со всевозможными жестами и гримасами.
Истолкование улыбки или любого другого выражения лица усваивается, очевидно, почти одновременно с усвоением других вещей. При постоянном изучении лица с первого месяца жизни ребенок начинает со временем связывать морщинки, из которых складывается улыбка, с приятным опытом — с лаской, уговариванием, предложением игрушек или бутылочки и т. д. Таким образом, улыбка начинает осознаваться как предвестник удовольствия и поэтому приветствуется улыбкой. С другой стороны, ее отсутствие ассоциируется с невниманием и равнодушием. Однажды к концу пятого месяца М. заметила смену улыбки на хмурое выражение лица и сама перестала улыбаться. Тем не менее множество наблюдений на десятом месяце показало, что при всем при том ее способность улыбаться в ответ на улыбку других оставалась сомнительной; как я говорил, первый несомненный случай этого был замечен только к концу этого месяца.
Свидетельства, полученные из непосредственного наблюдения за детьми, не кажутся мне достаточными доказательствами того, что мы обладаем явной инстинктивной восприимчивостью к выражениям лица. Любой наследственный элемент, насколько я понимаю, оказывается весьма смутным и не может создать ничего определенного без помощи опыта. Я экспериментировал со своими собственными и чужими детьми, демонстрируя хмурое выражение лица, изображая свирепость, а также и улыбки, чтобы вызвать инстинктивное понимание выражения, но на первом году жизни ребенка все это не производило никакого определенного эффекта. Примерно в пятнадцать месяцев М., казалось испугалась свирепого выражения, которое я, играя с ней, напустил на себя; примерно с того времени она стала очень чувствительна к хмурому выражению лица. У меня создалось впечатление, что после того, как ребенок усвоил, что от улыбающегося лица можно ожидать проявления доброты, он бывает озадачен, обеспокоен или испуган, когда улыбка исчезает, и, кроме того, на опыте учится понимать, что хмурое и серьезное выражение означает неодобрение и противодействие. Мне кажется, что дети не способны понять совершенно новое для них выражение лица. Незнакомый облик, выражение свирепости, например, могут вызывать смутную тревогу просто потому, что они незнакомы, или, что весьма часто бывает с детьми, привыкшими к доброму отношению, такое или любое другое искаженное выражение лица может быть встречено смехом и понято как какая-то новая игра. Я уверен, что практика наблюдения рассеет представление о какой-либо определенной инстинктивной способности понимать выражение лица.
Я могу также упомянуть в связи с вопросом об определенности наследственных идей тот факт, что мои дети не выказывали инстинктивного страха перед животными, который, многие полагают, сидит в нас. Р., старший, примерно до трех лет восхищался животными, и, когда его водили в зоопарк он рассматривал львов и тигров с невозмутимым интересом, но позднее, очевидно, из-за неудачного опыта обращения со щенком, стал очень робок. М. никогда, насколько я знаю, не выказывала никакого страха перед животными.
Что касается звуков, то к ним, без сомнения, существует смутная инстинктивная восприимчивость, по меньшей мере, к звукам резким, высоким или жалобным. Дети младше месячного возраста болезненно относятся к таким звукам. Резкий крик или пронзительный звук, похожий на издаваемый оловянным рожком, иной раз может вызвать горестный плач даже в первую неделю жизни.