С другой стороны, телесно существующий человек социально нереален, если он никем не воображаем. Если аристократ считает слугу просто животным и не приписывает ему человеческих мыслей и чувств, последний не реален для него в смысле личного воздействия на его ум и сознание. И если человек уезжает в чужую страну и безвестно скрывается в ней, он, очевидно, не будет социально существовать для ее жителей.
Говоря это, я надеюсь, что никто не подумает, будто я ставлю под сомнение независимое существование людей или путаю его с личными представлениями. Человек — это одно, а всевозможные представления, питающие его, — другое; но последнее, личное представление — это непосредственная социальная реальность, то, в чем люди существуют друг для друга и прямо воздействуют на жизни друг друга. Поэтому любое изучение общества, не основанное на прочном понимании личных представлений, является пустым и безжизненным — простым доктринерством, а вовсе не знанием.
Я полагаю, что невнятное материалистическое представление о личности, которое вовсе не отвергает социальные факты, а считает их аналогичными физическим фактам, это основной источник ошибочных подходов в этике, политике и вообще к любым другим аспектам социальной и личной жизни. Как представляется, именно оно лежит в основе всех четырех трактовок отношений общества и индивида, признанных в первой главе неправильными. Если человек мыслится прежде всего как обособленная материальная форма, населенная мыслями и чувствами, понятыми по аналогии как нечто столь же обособленное, то единственная возможность понять существование общества состоит в принятии некоего нового принципа — социализма, социальной способности, альтруизма и т. п. Но, если вы исходите из той идеи, что социальная личность — это прежде всего факт сознания, и наблюдаете его там, то сразу же обнаружите, что он не существует в отрыве от духовного целого, которое является отличительной чертой общества, составными частями которого являются все личные представления. Все эти представления, как мы видели, — результат нашего опыта общения со всеми людьми, которых мы знали, и суть лишь особый аспект нашего общего представления о человечестве.
Многие сочтут за мистику утверждение, что люди, насколько мы их знаем, не обособлены не взаимоисключающи, подобно физическим телам, у которых часть одного не может быть частью другого; но что они взаимопроникают друг в друга, один и тот же элемент присущ разным личностям в разное время или даже в одно и то же время — тем не менее все это поддающийся проверке и не слишком трудный для понимания факт[36]. Чувства, составляющие наиболее значительную и яркую часть нашего представления о любом человеке, как правило, не принадлежат исключительно ему самому; любое из них можно разделить с другими людьми. Оно находится, так сказать, в точке пересечения многих личных представлений и может быть привнесено каждым из них. Не только Филипп Сидней, но и многие другие люди вызывают в памяти чувство уважения, равно как и доброты, великодушия и т. д. Возможно, эти чувства никогда не бывают абсолютно одинаковыми в двух разных случаях, но они достаточно сходны, чтобы примерно одинаково воздействовать на наши мотивы, а это главное с практической точки зрения. Любое доброе лицо вызовет дружеское чувство, любой страдающий ребенок будит жалость, любой храбрый человек вызывает уважение. Чувство справедливости, чего-то присущего человеку, как таковому, потенциально входит в представление о каждом человеке, которого я знаю. Все подобные чувства являются совокупным продуктом социального опыта и не принадлежат исключительно какому-то одному личному символу. Чувство, если мы рассматриваем его как нечто существующее само по себе, является смутным, неопределенно личным; оно может входить в жизнь лишь с небольшими вариациями в связи с каким-то одним из многих символов, и, обращается ли оно к тому или иному или к двум или более сразу, определяется способом деленной взаимосвязи, из которой оно возникает.
Что касается чьего-то я в отношении с другими людьми, я рассмотрю его подробнее в следующей главе; но здесь я могу сказать, что не существует выдерживающего проверку взгляда на самого себя, всецело отличного в нашем сознании от взглядов других людей. Если он включает в себя все сознание, тогда, конечно, оно включает все личности, о которых мы думаем, все общество, которое живет в наших мыслях. Даже если мы ограничиваем его той областью сознания, с которой мы связываем характерную эмоцию или настроение, называемое чувством я, оно все равно включает личности, с которыми мы ощущаем наибольшую близость. Свое и чужое не существуют как взаимно исключающие социальные феномены, а терминология, которая их противопоставляет — прежде всего «эгоизм — альтруизм», — слишком неопределенна, если не совершенно ошибочна[37]. Мне кажется, что деление мотивов поведения на альтруистические и эгоистические, даже с прибавлением чего-то третьего, называемого, возможно, эго-альтруистическим, лишено смысла, и я не вижу, какие основания для этого дает научное исследование предмета. Не существует никаких особых альтруистических мотивов, специфически отличных от всех прочих; все наши высшие, социальные в своей основе, чувства носят личностный характер и могут ассоциироваться с чувством я или с любым личным символом, их порождающим. Элементарная чувственность, стоящая ниже порога общения и воображения, носит не столько эгоистический, сколько просто животный характер: она свойственна не социальным личностям, а относятся к более низкому уровню мышления. Чувственность не нужно смешивать с социальной сущностью. Как я стараюсь показать далее, мы мыслим я лишь в связи с представлением о других людях, и это представление возникает благодаря ассоциации и коммуникации.
Рассуждения в духе эгоизма — альтруизма фальсифицируют факты в самом существенном пункте, а именно допущением, что наши побудительные импульсы по отношению к другим личностям делятся на два класса — Я-импульсы и Ты-импульсы — во многом так же, как можно отделить друг от друга физических лиц; тогда как первостепенным фактом во всей области чувства является такое слитное единство личностей, что импульс принадлежит не той или другой из них, а именно общему для них основанию, их общению и слиянию. Так, чувство благодарности присуще не мне в противоположность вам и не вам в противоположность мне, а возникает непосредственно из нашего союза, и то же справедливо в отношении всех личных чувств. Такие специальные термины, как эгоизм и альтруизм, по-видимому, были введены в дискуссии на моральные темы для более точного именования фактов. Но я не нахожу фактов, которые ими предполагались называть. Чем глубже я вхожу в этот вопрос, тем больше они кажутся мне простыми фикциями мышления по аналогии. Если у вас нет иного четкого представления о личности или я, помимо физического представления, то вы, естественно, будете считать высшие ступени мысли, не имеющие очевидного отношения к телу, чем-то несущественным для личности, т. е. человеческого я. Тогда вместо психологии, социологии и этики у нас осунется лишь тень физиологии.
Жалость — типичный побудительный импульс из числа тех, которые обычно называют альтруистическими; но если вдуматься, то трудно понять, почему это прилагательное тут как-то по-особому уместно. Самость не вызывается исключительно образами или символами других людей в противовес своим собственным. Если я думаю о своем собственном теле, оказавшемся в жалком состоянии, я, наверное, точно испытываю жалость, как если бы я думал о ком-то другом в такой же ситуации[38]. Во всяком случае, жалость к себе является слишком распространенным чувством, чтобы ее игнорировать. Даже если чувство возникло только благодаря символам других людей, оно еще не обязательно неэгоистично. «Отец жалеет своих детей», но сколько-нибудь тщательный анализ покажет, что он включает детей в свое собственное воображаемое я. И, наконец, жалость не обязательно моральна или добра, но часто служит лишь самооправданию за счет справедливости и подлинного сочувствия. «Ранящая жалость», используя выражение Р. Л. Стивенсона, — это одна из наиболее распространенных форм неприятного и нежелательного чувства. Короче говоря, жалость есть такое же чувство, как и любое другое, не связанное само по себе ни с определенным личным характером, ни с определенным моральным содержанием: личное отношение и моральное качество зависят от условий, в которых она возникает. Причина, побуждающая нас называть жалость «альтруистическим» чувством, по-видимому, состоит в том, что она часто непосредственно и очевидно ведет к оказанию практической помощи, например, бедным и больным. Но «альтруистический» подразумевает нечто большее, чем доброе и великодушное, некое радикальное психологическое и моральное различие между этим чувством или группой чувств и другими, называемыми эгоистическими; а этой-то разницы, похоже, и не существует. Все социальные чувства альтруистичны в том смысле, что включают в себя отношение с другими людьми; и лишь немногие таковы в том смысле, что исключают личное. Идея разделения по этой линии, судя по всему, вытекает из того невнятного предположения, будто личные представления должны быть так же обособлены, как и материальные тела.
36
Идея того, что социальные личности не взаимоисключающи, а состоят по больщей части из общих элементов, содержится в учении о социальном я проф. Уильяма Джемса и получала дальнейшее развитие в «Социально-этической интерпретации умственного развития» проф. Джеймса М. Болдуина. Как и все, кто работает в социальной психологии, я почерпнул немало поучительного и полезного из этой блестящей и оригинальной работы. Проф. Джемсу, наверное, я обязан еще больше.
37
Я различаю термины «эготизм» (egotism), который является английским словом древнего происхождения, и «эгоизм» (egoism), который, надо полагать, был введен моралистами не так уже давно и для того, чтобы обозначить, в противоположность альтруизму, ряд особых этических феноменов и теорий. Я не возражаю против подобных терминологических названий теорий, но мое отношение к их способности описать смысл человеческого поведения строится на анализе книги Герберта Спенсера «Принципы психологии» и других его работ. Использование этой терминологической пары Спенсером кажется мне оправданным только в материалистическом контексте; применительно к ментальным, социальным и моральным феноменам я считаю его ошибочным. Проблема в том, что вся его система построена на точке зрения, будто физиологический аспект жизни — это единственный ее аспект, который доступен научному изучению. Критически относясь к Спенсеру, я должен, однако, отметить, что многое почерпнул из его работ. Если бы идеи Спенсера не приняли с самого начала характера замкнутой и законченной системы, их можно было бы плодотворно развивать, несмотря на все недостатки. Но сочетание последних с замкнутостью системы образует нечто вроде тюремных стен, которые нужно разрушить, чтобы вырваться на свободу.
Мои взгляды на социологию Спенсера подробно изложены в статье, опубликованной в Американском социологическом журнале в сентябре 1920 г.
Я попытаюсь показать природу эготизма (egotism) и эгоизма (selfishness) в главе VI данной книги.
38
Некоторые могут поставить под сомнение способность жалеть себя таким образом. Но мне кажется, что мы избегаем жалости к себе только тем, что не стремимся живо представить себя в жалком состоянии, а если бы мы делали это, то такое чувство возникло бы вполне естественно.