Итак, на мой взгляд, ребенок, как правило, вначале связывает «я» и «мне» только с тем, в отношении чего возникает и благодаря противодействию приобретает отчетливые формы его чувство присвоения. Он присваивает себе свой нос, глаз или ногу во многом так же, как присваивает игрушку, — противопоставляя их другим носам, глазам и ногам, которыми он не может распоряжаться. Часто маленьких детей дразнят, предлагая отнять у них одну из этих частей тела, и они реагируй именно так, будто «мое», которому угрожают, является чем-то отделимым, и они знают, что его можно отнять. Согласно моему предположению, даже во взрослой жизни «я», «мне» и «мое» применяются в своем полном смысле только к тому, что обозначилось как собственно наше в силу некоторого противодействия или противопоставления. Эти местоимения всегда предполагают социальную жизнь и связь с другими людьми. То, что является сугубо моим, относится к очень личному, это верно, но именно эту сокровенную часть своей личной жизни я противопоставляю остальному миру: она есть не нечто обособленное, а особое. По существу, агрессивное я является воинственной составляющей сознания, очевидное назначение которой — побуждать к характерной для каждого деятельности, и, хотя воинственность может не иметь явных, внешних проявлений, она всегда присутствует как установка сознания.
В ряде известных дискуссий о развитии ощущения своего я у детей основной упор делался на умозрительных, квазиметафизических представлениях по поводу «я», которые дети иногда высказывают, либо отвечая на вопросы взрослых, либо приходя к ним самостоятельно благодаря инстинктивному умозрению. К наиболее очевидным результатам этих исследований относят вывод о том, что, рассуждая о я в такой манере, ребенок обычно помещает его в теле. Какой бы интересной и важной ни была эта детская метафизика в качестве одного из этапов умственного развития, ее не следует, разумеется, считать адекватным выражением детского ощущения я, и, вероятно, ее не рассматривает так и президент Г. Стэнли Холл, собравший ценный материал по этому вопросу[66]. Такой анализ «я», когда у ребенка спрашивают, где расположено его я, входят ли в него его рука или нога, несколько уводит от обычного, безыскусного употребления этого слова как детьми, так и взрослыми. В случае собственных детей я лишь однажды столкнулся с чем-то подобным — это было, когда Р. изо всех сил старался усвоить правильное употребление местоимений первого лица. Мы предприняли тщетную и, как я сейчас думаю, ошибочную попытку помочь ему, указав на связь слова «я» с его телом. С другой стороны, каждый ребенок, научившись говорить, повторяет «я», «мне», «мое» и подобные слова сотни раз в день, повторяет с подчеркнутой выразительностью и в той простой, бесхитростной манере, в какой их тысячелетиями употребляли люди. При таком употреблении эти слова обозначают притязания на игрушки, выражают желания или намерения, как, например, «я не хочу делать это так», «я буду рисовать киску» и т. д., и редко — какую-либо часть тела. Когда же подразумевается часть тела, то обычно Речь идет о том, чтобы снискать ей одобрение, например, «не правда ли, я хорошо выгляжу?», так что главный интерес, в конце концов, представляет оценка другого человека. Хотя умозрительное «я» и есть исинное «я», оно не имеет отношения к повседневному применению «я» в обычной речи и мышлении, а почти столь же далеко от него как Эго метафизиков, незрелым подобием которого оно на деле является.
Тот факт, что дети в философском расположении духа обычно относят «я» к своему физическому телу, легко объясним: их материализм, естественный для любых незрелых спекуляций, требует где-нибудь разместить я, и тело — единственная осязаемая вещь, над которой они имеют постоянную власть, — кажется им наиболее подходящим для этого местом.
Процесс развития у детей чувства я зеркального типа можно проследить без особых затруднений. Внимательно следя за поведением других, дети довольно скоро замечают связь между своими действиями и изменениями в этом поведении, т. е. они начинают осознавать свое собственное влияние или власть над людьми. Ребенок присваивает себе наблюдаемые им действия родителей или няни, над которыми, как выясняется, он имеет некоторую власть, присваивает совершенно так же, как свою руку, ногу или игрушку. Он будет пытаться обращаться с этим новым приобретением так же, как со своей рукой или погремушкой. Девочка шести месяцев будет стараться самым явным и нарочитым образом привлечь к себе внимание, пуская в ход некоторые из тех действий других людей, которые она себе присвоила. Она вкусила радость быть в центре внимания, применять власть над другими и желает ее все больше. Она будет тянуть мать за юбку, вертеться, гукать, протягивать к ней руки, неотступно следя за произведенным эффектом. Подобные выкрутасы ребенка, даже в этом возрасте, часто выглядят как так называемая аффектация, ибо его, похоже, заботит только то, что подумают о нем другие люди. Аффектация в любом возрасте встречается там, где страстное желание оказывать влияние на других, по-видимому, берет верх над сложившимся характером, внося в него явный разлад и искажение. Поучительно, что даже Дарвин в детстве был способен сказать неправду, лишь бы обратить на себя внимание. «Например, — пишет он в своей автобиографии, — однажды я посрывал много дорогих фруктов в отцовском саду и спрятал их в кустах, а затем сломя голову побежал сообщить всем, что я обнаружил склад краденых фруктов»[67].
Юный лицедей быстро учится вести себя по-разному с разными людьми. Это означает, что он начинает понимать характер окружающих людей и предвидеть их поступки. Если мать или няня скорее ласковы с ним, нежели строги и справедливы, он почти наверняка будет «обрабатывать» их систематическим плачем. По общему наблюдению, дети часто хуже ведут себя с матерью, чем с другими, менее близкими им людьми. Из новых же людей, с которыми знакомится ребенок, одни явно производят на него сильное впечатление и будят в нем желание заинтересовать и понравиться, тогда как другие оставляют равнодушным или же вызывают неприязнь. Иногда можно понять или угадать причину этого, иногда — нет, но к концу второго года жизни налицо избирательность в проявлении интереса, восхищения и признания авторитета. К этому времени ребенка уже сильно заботит впечатление, производимое им на одних людей и очень мало — на других. Более того, он начинает предъявлять притязания на близких и покладистых людей как на нечто такое, что принадлежит ему наряду с другими вещами, и обороняет свои владения от любых посягательств. М. в возрасте трех лет сильно обижалась на Р. за его притязания на мать. Когда бы ни зашла об этом речь, мама у нее всегда была «моя мама».
То или иное обращение с этим зачаточным социальным я ребенка может доставить ему и большую радость и горе. У М. уже на четвертом месяце я заметил «обиженный» плач, который, казалось, говорил о том, что она чувствует пренебрежение к себе со стороны других. Он был очень не похож на плач от боли или гнева, но сильно напоминал плач от испуга. Его мог вызвать малейший упрек. С другой стороны, если на нее обращали внимание, смеялись и подбадривали, девочку охватывало бурное веселье. Примерно в пятнадцать месяцев она превратилась «в настоящую маленькую актрису», которая, похоже, в основном жила мыслями о производимом ею впечатлении на других людей. Она постоянно и открыто добивалась внимания и выглядела пристыженной или плакала, если встречала неодобрение или равнодушие. Временами казалось, что она не в силах перенести такие отповеди, и долго и горестно плакала, не слушая утешений. Если ей удавалась какая-нибудь небольшая шалость, вызвавшая у людей смех, она обязательно повторяла ее, громко и неестественно смеясь в подражание другим. У нее имелся целый репертуар этих маленьких представлений, которые она демонстрировала сочувствующей аудитории или даже незнакомым людям. Я видел, как в шестнадцать месяцев, когда Р. отказался дать ей ножницы, она, притворившись, что плачет, оттопырила нижнюю губу допела, но время от времени поглядывала на Р., следя за производимым эффектом[68].
66
Ср.:
68
Такого рода вещи хорошо известны тем, что наблюдает за детьми. См., например: