Можно утверждать, что «я» — более скромное местоимение, чем «некто», которым некоторые писатели, по-видимому, хотят заменить его. Если человек говорит: «я считаю», он говорит только за себя, а если он говорит «считается», то исподволь выдает свое мнение за общепринятое и нормальное. Сказать: «Эту картину не любят» — значит, отозваться о ней более беспощадно, чем сказать: «Она мне не нравится».
Кроме того, большая свобода самовыражения, наверное, более подходит книге, чем обычному общению, так как люди не обязаны читать книги, и автор вправе предполагать, что его читатели, вообще говоря, симпатизируют той стороне его личности, которую он пытается выразить. Если такой симпатии нет, почему мы продолжаем читать? Мы можем, тем не менее, ругать его, если он отступает от основной задачи книги и навязывает свое слабое и неуместное «я», хотя у него нет оснований полагать, что нам это интересно. Думаю, все мы можем вспомнить такие книги, которые бы явно только выиграли, если из них вычеркнуть места, в которых автор несдержанно и неуместно выставляет какую-то сторону собственной личности.
Во всех высших видах творчества личности необходимо понимать и верить в себя — и чем глубже, тем лучше. Именно то в себе, что она ощущает достойным и в то же время особенным, характерным, она считает своим долгом предъявить, сообщить и осуществить; и она может овладеть этим, отделить и очистить его от всего постороннего, закрепить и организовать лишь благодаря длительному и заинтересованному самосозерцанию. Только так личность может освободиться от подражательности, с одной стороны, и эксцентричности — с другой и без стыда или самонадеянности быть самой собой. Следовательно, каждое продуктивное сознание должно обладать сильным чувством я; оно должно наслаждаться созерцанием собственного своеобразия, упиваться им, если угодно, и таким образом учиться определять, оформлять и выражать его. Если обратиться к какому-нибудь литературному произведению — скажем, к «Сентиментальному путешествию», — то мы увидим, что главный источник его очарования заключается в уверенном и глубоком знании писателем самого себя. Человек, который пишет подобным образом, наслаждается, вынашивая свои мысли, ревниво исключая все, что ему не близко, и постепенно вырабатывая их адекватное выражение. Превосходство или, по меньшей мере, отличие тона и манеры ранней английской литературы по сравнению с литературой XIX в., очевидно, связаны с более уверенным и спокойным самообладанием старинных писателей, возможность чего, без сомнения, обеспечивала более размеренная общественная жизнь. Таким же усиленным чувством я отмечены значительные произведения во всех литературных жанрах, в любом виде искусства, в управлении государством, филантропии, религии, во всех родах деятельности.
Кто из нас время от времени не ощущал того, что Гете называет радостью от пребывания наедине с самим собой, в окружении плодов собственного воображения или труда, возможно, любимых книг, привычной одежды и всевозможных личных вещей, а также жены, детей, старых друзей и собственных мыслей, которые некоторые люди — например, как Роберт Льюис Стивенсон — любят перечитывать в книгах, письмах или дневниках. Временами, наверное, даже честные и совестливые люди смотрят снисходительно на собственные проступки, недостатки и манерность — точно так же как они смотрели бы на них у близкого друга. Без подобного самолюбия какое-либо твердое и плодотворное становление характера и достижение успеха едва ли возможны. «Что бы ни совершал человек, это должно исходить от него как второе я; а было бы это возможно, не будь его первое я переполнено вторым?» Это не противоречит чувству любви к другим. «На самом деле, — говорит Стивенсон, — тот, кто любит себя не в праздном тщеславии, а в полноте знания, больше кого бы то ни было готов любить своих ближних».
Себялюбие, говорит Шекспир, не столь тяжкий грех, как самоуничижение; встречается множество его разновидностей. Существует, например, заслуживающий порицания род трусливого малодушия, довольно распространенный среди впечатлительных людей, которые избегают развития и утверждения своего подлинного «я» из-за тщеславия, нерешительности и подавленности, которые предвидят и которых опасаются. Если кто-то подвержен таким чувствам, то для него правильнее было бы терпеливо справляться с ними, как и с другими неблагоприятными условиями, а не позволять им встать на пути к тому, для чего, в конце концов, данный человек чувствует предназначение. «Знай свою кость, — говорит Торо, — грызи ее, закапывай, вырывай и грызи снова». «Если я сам не буду собой, то кто же за меня?»[82]
Скрытность и самолюбование очень часто идут рука об руку. Гете был так влюблен в свои неопубликованные работы и столь ревностно относился к ним, что иногда походил на хозяина сераля; лелеял их годами и иногда не говорил даже ближайшим друзьям об их существовании. Его Евгения, «meine Liebling Eugenie»[83], как он называл ее, была осквернена и погибла в его глазах из-за роковой ошибки — публикации ее первой части, прежде чем книга была завершена.
Выло бы несложно показать, что подобная привязанность к излюбленным идеям присуща также и художникам, скульпторам и вообще творческим личностям. Как говорилось в предыдущей главе, такая скрытность имеет социальную подоплеку, и немногие произведения искусства были бы завершены, если бы художник не был убежден, что они могут иметь ценность в глазах кого-то еще. Он прячет свою работу, которую может шлифовать и совершенствовать, делая ее, таким образом, одновременно полнее и восхитительнее как для себя самого, так и в конечном счете более ценной для мира. Как только художник выставляет свою картину, он в некотором смысле теряет ее; его представления о ней расплываются и путаются, когда она пытается вообразить, что другие люди думают о ней: она теперь уже не та совершенная и сокровенная вещь, которую взлелеяла его мысль, а что-то незрелое, вульгарное и отвратительное; так что, если художник — натура впечатлительная, он, может быть, никогда не пожелает взглянуть на нее снова. Поэтому, я думаю, Гете и не смог закончить Евгению, а Жинэ, французский художник, о котором говорит Хамертон, обычно изменял или бросал картину, которую кто-либо случайно видел на его мольберте. Подобным же образом именно для того, чтобы лучше узнать и выразить себя — в книге под названием «Неделя на реках Конкорд и Мерримак», — Торо уединился в Уолден Понд; и Декарт, без сомнения, по тем же причинам оставил Париж и восемь лет жил в Голландии, скрывая даже место жительства. Похоже, я, как и ребенок, не может утвердиться в этом мире, если у него не было полноценного внутриутробного развития.
Могут возразить, что подобные взгляды противоречат хорошо известному факту, а именно: мы наилучшим образом выполняем свою работу, когда раскованны, не думаем о результате, а полны незаинтересованной и безличной страсти. Эта истина тем не менее ни в коей мере не противоречит тому, что только что было сказано. Верно, что самоотречение и самозабвение часто характеризуют высокую мысль и благородное действие. Но не могло бы быть ни творчества, ни возвышенной мысли или благородного действия, если бы мы всецело полагались на эти моменты страсти, не готовя себя к ним. Только в состоянии полного самосознания мы можем отдавать себе отчет в тех особых склонностях, которые утверждаем в своем творчестве, можем научиться их выражению и даже вообще захотеть это сделать. Момент творческого прозрения был бы невозможен без предшествующих ему настойчивых сознательных усилий; вдохновенный поступок тоже не имел бы никакой ценности без подобной дисциплины.
Верно также, что у впечатлительных людей чувство я часто бывает столь возбудимо, что мешает творчеству или вульгаризирует его из-за чрезмерного уважения к чужому мнению. Но это скорее вопрос контроля и дисциплины отдельных сторон я, а не его общей склонности. Без дисциплины этот род чувств может быть бесполезен или вреден — точно так же как страх, функция которого состоит в том, чтобы заставлять нас избегать опасности, может изменить своему назначению, когда бывает чрезмерным и неуместным, а гнев может так захватить нас, что мы теряем способность наносить ответные удары.