Туман поднимается, лицо уже ясно видно, ошибиться невозможно, тело ожило, дышит и движется. Смайлз идёт ко мне, переходит через дорогу, в десяти футах от меня. Я называю его по имени, и это не Смайлз, это Гари переходит через дорогу, Гари Доддз, версия ранних восьмидесятых, лет ему двадцать один — двадцать два. Вид у него маловменяемый, рожа каменная. Снова зову его по имени, он поднимает глаза, не может решить, что делать дальше, уставился на меня, как будто не может вспомнить, озадаченное выражение на лице, останавливается, пытается разобраться в ситуации, через некоторое время вспоминает, кто я есть, его волосы светлее, чем я помнил, может, я оказался лицом к лицу с ребёнком из пробирки, Франкенштейн нашёл ДНК Смайлза и создал монстра. Я измотан. Эмоционально. В ушах звон. Оседаю. Вокруг рушится мир.
— Правда, я похож на отца? — говорит он, наконец. Я киваю, а что тут ещё сделаешь. Я ещё не въехал, сдвигаюсь, чтобы он мог сесть на скамейку. Он наклоняется вперёд, ставит локти на колени, как я, предплечья вдавливаются в тонкую ткань спортивных штанов, найковские кроссовки упираются в тротуар, изношенные подошвы расплющиваются о камни, на правом — дырка на носке. Туман быстро рассеивается, и я вижу яснее, разум совершает головоломный прыжок, как спортсмен на батуте делает сально и приземляется на ноги. Забываю о духах мёртвых, выбрасываю из головы шприцы и пробирки, начинаю действовать осмысленно. Озадачен.
— Меня зовут Люк, — говорит парень, поворачивая ко мне голову, короткие волосы и золотой передний зуб.
— Моего отца звали Гари Доддз. Наверно, вы знали его, потому что назвали меня Гари. Не думал, что я так на него похож. Мама никогда мне не говорила.
Да, я знал Гари Доддза. Он был моим лучшим другом, лет с шести или семи, в этом роде. Чушь какая-то. Он, конечно, похож на Гари, но откуда у того сын? Я пытаюсь что-нибудь выдавить из себя, не знаю, с чего начать, что спрашивать. Стараюсь изо всех сил.
— Моя мать забеременела, когда ей было пятнадцать, и я жил с её тётей. Мама сейчас в Брайтоне, и я тоже туда собираюсь. Она пару лет назад рассказала, где могила отца, но я никогда не был здесь до вчерашнего вечера. Вчера я ушёл с работы, пришёл на платформу Илинг Бродвея, ждал поезд на Пэддингтон, и тут объявили отправление на Слау, я пошёл, сел в электричку, и приехал сюда. Выпил. Было девять часов, и я проспал на этой скамейке до рассвета.
Я приходил на могилу только однажды, когда вернулся из Гонконга. С тех пор — ни разу. Это просто надгробие, прямоугольный камень, и если честно, он сильно действует мне на нервы, я представляю тело, гниющее в земле. Я всякого насмотрелся. Высохшая кожа и скелет. Ни червей, ни жуков. Просто медленное гниение. Лучше уж в печь. Разобраться с телом раз и навсегда. И жить, глядя вперёд. Но каждому — своё, и если Люку пришлось протирать камень, наверно, сюда не часто ходят. Я чувствую, как внутри поднимается волна, специи в желудке, надо выпить, пинту Гин-неса и тройной виски, тарелку еды, сосредоточиться на чём-нибудь, в руки нож и вилку, стакан, что-нибудь, но только не сидеть на этой скамейке, пахнущей сырым мхом и деревом, запах прошлого. Пабы ещё не открылись, так что я спрашиваю у Люка, не хочет ли он зайти выпить чаю, посидеть в кафешке и нормально поболтать.
— Я бы лучше как следует позавтракал, — говорит он. — Я не ел со вчерашнего утра.
До ближайшего кафе пять минут ходу. Мы делаем заказ и садимся. От Люка воняет, ему надо помыться, переодеться, он бросает рюкзак под стол, глаза бегают туда-сюда, по мужикам, зарывшимся в газеты, они так яростно набрасываются на очередной скандал, последние страницы им интереснее, чем первые. Первый раз в жизни я чувствую себя старым. Вообще-то я ещё не дожил даже до расцвета сил, но грудь всё равно щемит. Тяжело, когда затягивает назад, когда приходится ворошить воспоминания. В кафе пока мало народу, хозяин заведения ходит и собирает пустые тарелки, по большей части вылизанные дочиста, можно даже не мыть. Я изо всех сил пытаюсь оставаться спокойным, выбираю правильные слова из урагана, который бушует в моём сердце.