Спрашиваю его, что он слушает.
— Всё подряд, от Kraftwerk и Брайана Ино до Headrillaz и Голди.
Может, он знает альбом «Low», песню «Sound And Vision».
— Голубой, голубой, электрик. Он смеётся. Мы оба смеёмся.
— Хозяин отеля, его зовут Рон, он всегда хорошо ко мне относился. Они с мамой просто друзья. Наверно, из-всех, кого я встречал в жизни, он больше всего похож на отца. Очень жаль, что моего старика нет в живых, что они не остались вместе. Хорошо, наверно, жить в полной семье. Мама воспитывала меня, когда я был маленьким. Ладно…
Приносят еду, у него в глазах море слёз, так что я смотрю в тарелку, притворяюсь, что не заметил, занят едой. Даю ему минуту, ругаюсь на солонку, бурчу, мол, всегда забивается, качество кафе проверяется по состоянию солонки, что работники следят, чтобы соль нормально сыпалась, между тем время идёт. Я тыкаю вилкой в дырочки, втыкаю туда нож, ломаю пластмассу, внутри мерзкое чувство, когда я думаю об этом ребёнке, о каждом ребёнке, запертом дома, о мертворожденном брате, мать с отцом так и не дали ему имя, надо было дать ему имя; представляю, как сын Сары спрашивает, где папа, и ей приходится отвечать, что она не знает, что он где-то далеко; и представляю подростков, стоящих перед китайским вокзалом, таблички на шее, приговорены к каторге, может, к смерти. И чего мне больше всего хочется — зарядить кулаком кому-нибудь в морду и сломать нос, чтобы кости проткнули мозг, отплатить кому-нибудь за несправедливость и мерзости, которые люди делают друг другу. Жизнь не должна быть такой. Если бы люди работали вместе, а не тянули бы одеяло каждый на себя, всё бы было. Кто-то должен заплатить по этому счёту, но никто не примет вину на себя. Все переводят стрелки, на соседа и на другое учреждение. Злость нарастает, но я держу себя в руках, прочищаю дырочки и посыпаю еду здоровой дозой.
— Ебанись, — смеётся Люк. — Во ты ковыряешься со своей солью.
Я киваю и хихикаю, мне нравится его улыбка. Говорю ему, его отец серьёзно увлекался музыкой, как и он. Когда мы были молодыми, мы были панками.
— С ирокезами и булавками в носу? Попрошайничали и нюхали клей в подъездах?
Ничего подобного. Мы слушали музыку, большинство людей не могло себе позволить дресс-ап, а попрошайничать — вообще не наш метод. Панками были простые ребята. Панк был антимодный, пока журналисты мод и университетские профессора не взяли дело в свои руки, стали создавать имидж группам, забыв про людей, массы, социальный климат того времени. Панк был антимодным.
— Мне как-то попался панковский компакт. Лучшие хиты.
Я наслаждаюсь вкусом консервированных помидоров, сок пропитывает кусок тоста. И что он собирается делать? Придти на могилу было честно, но что теперь? Вот и всё, надгробие и надпись, теперь назад, на первом поезде до Паддингтона?
— Я хочу погулять, посмотреть на место, где рос отец. Почувствовать это место. Когда я жил дома, я часто думал, как это — иметь и мать, и отца. Представлял, какими должны быть мать и отец. Рисовал их образ, чаще всего — лица из телевизора, или из книг, и когда я вернулся к маме, обнаружил, что она красивая женщина, красивая девушка, которую разочарование накрыло в самом начале жизни. У мамы не было фотографии отца. Я не знал, как он выглядел. У тебя есть?
Качаю головой. В обычной жизни такими вещами редко занимаешься. Люди фотографируются, когда вырываются из повседневности. На праздниках, когда кончились трудовые будни, быстрый глоток рая. Выйти на променад, поесть сладких пончиков и попить чая, сходить на ярмарку, поиграть в безумный гольф, покататься на ослике по песку, два раза поесть картошку фри. Нет, мы никогда не фотографировали друг друга, может, нам в те годы не попадал в руки фотик. Не представляю, как мы стоим в пятницу вечером в пабе и позируем для фотографии, или в «Электрик Бол-рум» говорим «чиииз». Может, надо было, но я как-то не заморачивался на этом, даже когда ехал в поезде через Сибирь, работал в Гонконге, путешествовал по Китаю. Я бы с радостью дал Люку фотографию отца. Надо посмотреть, может, у Тони есть. Если у кого есть, так у него. Вроде бы он живёт в Лэнгли. Сто лет его не видел. Не представляю, где старик Доддз, знаю только, он переехал через два месяца после смерти Смайлза, жил со смайлзовой тёткой, пытался что-то для себя решить. Ещё слышал, он уехал на побережье, но Тони потом никогда о нём не говорил. Может, он умер. Они — дядя и дед Люка. Об этом я не подумал. Может, он о них ничего не знает, так что я начал ему объяснять, обрадовался, представив, как все соберутся.
— Да шут с ними, — сказал он стальным голосом. — Я знаю, кто они, но не хочу поднимать шум. Дело в отце.
Есть в этом что-то неправильное, но я решаю пока забить, потом попытаюсь ещё, интересно, что он собирается делать в Брайтоне.