Он берёт мою кружку и идёт к стойке. Я смотрю на него, пытаюсь понять, на что это похоже, и худший вариант иронии — думать, что мы дали кличку Гари по фотографиям Солнечные Улыбки, которые он продавал, как ему было жалко детей, от которых отказались при рождении, детей без семьи, запертых в детских домах. Может, он чувствовал будущее, как-то повернул время у себя в голове, или, может, потому, что его мама покончила жизнь самоубийством в ванне. Шиза, что его сын оказался в таком же приюте, лицо в книге детских фотографий. Может, лицо Люка тоже было в одной из книг. Он возвращается, и я сижу и смотрю на оседающую шапку на моей кружке.
— Ну, будем.
Он поднимает кружку.
Тихий пивняк, спрятался черти где, в такое место можно завалиться и как следует посидеть, расслабиться. Хорошее пиво и большое пространство, свободная стойка и нормальная музыка, хаус. Время поразмышлять.
— Пошли все на хуй, — говорит Люк. — Если ты людям не нравишься, на фига о них думать? Я не верю в эту фигню, мол, оставь людей в покое, прости и забудь. Ладно, забыть можно, но что значит прощать? Ни хуя. Мать хорошо относилась к родителям, пока они относились к ней хорошо. Ладно, проехали.
Это грань, результат самостоятельной жизни, теперь видно, что значит жить одному, это другое дело, когда с самого начала нет выбора. Он пялится на двух девчонок, которые вошли в паб, сделали заказ и теперь сидят в другом углу. На заднем плане певец вполголоса поёт соул. Люди приходят и уходят.
— Приезжай к нам в Брайтон. Может, мама тебя узнает. Там наверняка есть ярмарки записи, куда стоит зайти и где-нибудь можно поди-джействовать.
Мы ненадолго замолкаем.
— Прикол в том, что когда живёшь сам по себе, быстро учишься. В приюте к тебе относятся по-другому. Там было хуёво, но я многому научился. Наверно, мне есть, в чём обвинить маму, но я не хочу. И не хочу, чтобы такая фигня случалась с другими детьми. Неприятности приходят рано, и ты сам создаёшь проблемы, но меня хотя бы забрала мама. У других детей нет и этого, они обречены на всю жизнь. Им может быть пятьдесят или там шестьдесят лет, и они всё ещё не могут понять, что в жизни пошло не так, почему от них отказались. С этим сложно разобраться. Если честно, у меня не получилось. Если бы у меня никого не было, было бы хуже, и я бы так и не собрался сюда приехать, потому что ничего не могу сделать, чтобы помочь отцу. Я его никогда не знал, и он никогда не знал, что я есть. Представь. Никогда не знал, как меня зовут, как я выгляжу.
Поднимаю кружку, размышляю о женщинах из прошлого, одна ночь вместе — и ты её никогда больше не увидишь. Почему-то на ум приходит та русская, с которой я когда-то переспал. Её звали Рика, она была проводницей в моём вагоне в транссибирском экспрессе. Она была красивая, но будущего у нас не было. Может, она залетела, а я так и не узнал. Помню, она хотела уехать из России, поселиться в Нью-Йорке. Может, она встречается с тем парнем из Суиндона, и он познакомился с моим сыном, про которого я не знаю. Вряд ли оно, конечно, так обернулось, просто в голове крутятся слова Люка.
— Когда ты ребёнок, мечтаешь о многом, и если очень хочешь, что-нибудь да сбудется. Из детдома выходишь или сильным, или слабым, лично я вышел сильным. Моя бабушка и отец убили себя, но во мне есть кровь моей матери. Она тоже сильная. Просто она была слишком молода, и никто ей не помог. На неё очень сильно давили, без помощи, без денег, негде жить. Очень просто.
Люк очень проницательный, я в его годы был куда глупее. Всё зависит от того, как ты смотришь на вещи, обвиняешь ли ты священников и политиков, или людей, которые верят в их ложь. В принципе, и то и то правильно, но прикол в том, что ты всегда обвиняешь кого-то, кто рядом, потому что это просто, а до остальных не доберёшься. Я думаю о ребятах, которые сбросили нас с моста, что они верят в то, что читают в газетах. Кого винить? Опять же, и тех и тех, но журналисты ушли, посвистывая. Им возмездия не будет. Уэллс и остальные тоже остались на воле, но я никогда их не преследовал, потому что, если честно, думаю, они жалели о том, что сделали. Но это в прошлом, и я ничего не рассказываю Люку. Незачем.
Люк разглядывает ярмарочные плакаты и хочет пойти туда, говорит, ребёнком ни разу там не был. Он слишком взрослый, чтобы восседать в машине на автодроме, носиться по пещере ужасов, но он серьёзен, однозначен и уверен, и всё идёт к тому, что завтра мы туда пойдём. Когда мы приезжаем, там ревут органы, заглушая звон колоколов, который сливается со свежими хитами, гимнами подрастающих неформалов и вольной версией «Девичьей Мощи»[47].