Сейчас трудно восстановить все события, но я помню, как ушёл из столовой, меня достала эта мойка, и я пошёл в паб к открытию. Пришли наши повара и несколько девчонок, которые работали в баре. Объявился шеф со своей собакой и поставил мне пива. Я первый раз поговорил с ним на отвлечённые темы. Хороший мужик, он хотел, чтобы у меня было всё нормально. К девяти я был уже никакой и ушёл с одной из девушек. Она была высокой, выше шести футов, с длинными стройными ногами. И, кажется, была совсем не против, но я всё испортил, наблевал у нее дома. Ей это, естественно, не понравилось, а я смотрел на ее ноги и думал, что теперь она точно не согласится уложить мне их на плечи. И вот меня в семнадцать лет опять выгнали на улицу, как ребёнка. Но я не стал огорчаться, тем более я уже нашёл новую работу и надо было приступать в понедельник. Там платили побольше и смена была с полвосьмого до пяти. Меня должны были всему обучить. Скрести кастрюли и сковородки, отколупывать гарь — такая же нормальная работа, просто я не хотел заниматься этим всю жизнь. Парень, который был передо мной, проработал там восемнадцать лет. До пенсии. Через три месяца у него случился сердечный приступ, и он умер. Я не собирался ждать.
Три с половиной года я проработал в Мейнорс, потом меня уволили. Сказали, что настают тяжёлые времена, но это была просто отговорка. Смысл был в том, что я буду заниматься разными работами, чтобы определить, к чему я более способен, и тогда мне дадут дополнительное обучение. Они занимались электрооборудованием, и я думал, что смогу быть конструктором или электриком. Я болтался там, никуда особенно не торопясь, потом захотел прояснить несколько вопросов, и тут меня выкинули. Это был хороший тычок в зубы. Мне не нравилось тут, не нравились игры администрации. Здесь не было того настроения, как в столовой, но я оставался, считал, что так надо. Да и платили больше, а работаешь, в основном, для того, чтобы было на что есть и отдыхать в выходные.
Профсоюз помогал мне, насколько было возможно, но я сам был недостаточно силён. Среди рабочих не было единства, это было в начале восьмидесятых, когда профсоюзы хаяли в газетах, а боссы не давали ходу ни одной трудовой организации. У меня не было шансов. Никто не бросил бы инструменты и не устроил пикетирование, и руководство знало, что может делать всё, что хочет. Я не обвиняю никого из рабочих, ситуация в любом случае была безвыходная. Это была небольшая фирма, и профсоюз просто не имел здесь достаточного влияния.
В стране был экономический спад, увеличивалась безработица, и я взбесился. Было уныло и глухо. Я даже начал задумываться о политике, о том, как бизнес и правящий класс влияют на нашу жизнь. Сказать, что нас это никак не касается, нельзя. Я думаю, таков естественный ход мыслей у тех, чьи взгляды формировала музыка. Маркс, Энгельс, рабочая партия тут ни при чём, это вопрос обыкновенной честности. Было понятно, что Тори и контролируемая ими пресса хотят разрушить рабочие союзы, но я никак не мог взять в толк, почему так много обычных людей слушают их, как могут верить им, когда сами работают выше нормы, а получают гроши. Они ругали мудаков, которых видели по телевизору, но в то же время верили им. Мы жили на юге, здесь не было таких профсоюзных традиций, как на севере Англии. Слишком многие были готовы мириться с тем, что происходит, ещё хуже то, что чувствовалось — что бы они ни делали, всё равно ничего не изменится.
Крис окончательно завязал с воровством и работал в строительстве, Дэйв — всё в том же магазине, куда устроился после школы, скоро его должны были сделать менеджером, уже готовилось повышение. Оба они были согласны с Тэтчер и ненавидели профсоюзы, хотя на самом деле видели только студентов и придурков из рабочей партии, которые сами не понимали, что и как, но брались учить других, считая, что идеология важнее нормальной жизни. Газеты обсасывали тему грабежей и конца десятилетия и продвигали идею о вытеснении белых людей. Были Фолькленды, забастовка шахтёров в 1984-м, развал профсоюзов и рабочей партии. Создавалось впечатление, что на юге люди продаются в рабство — такие длинные очереди встали за ипотеками и налоговыми льготами, что уменьшение налогов внезапно стало важнее поднятия благосостояния.
После Мейнорс я несколько месяцев жил на пособие, впервые за несколько лет ничем не занимался, но деньги очень быстро закончились, и я снова начал искать работу, в результате устроился в паб. Там было ничего. Мне никогда не удавалось заработать столько, чтобы перестать беспокоиться о деньгах, но я всё равно оставался там, пока не уехал в Гонконг, пил, плыл себе по течению, слушал Смайлза и видел, как он разваливается на части. Я привык, поэтому и в Гонконге всё было просто. Эта работа — мой мир, тут легко поддерживать порядок, заполнить время рутиной. В остальном — всё тяжелее. В конце концов, я застрял на одном месте и уже не знал, что делать.