Как видим, неотъемлемой стороной в характеристике могущественного человека являлась, согласно сагам, его «судьба». Понятия «судьбы», «везенья», «удачи» — центральные, ключевые аспекты миросозерцания скандинавов «эпохи саг», и эти понятия невозможно игнорировать при анализе социальной действительности[20].
Другая, не менее характерная, черта мироощущения исландцев изучаемого периода, во многом и главном определявшая их поведение, если верить сагам, — это сознание собственного достоинства. Нарушения имущественных прав индивида, оскорбления или нанесение физического вреда ему или его ближним затрагивали его глубинные чувства и представляли собой посягательство на его честь. Последняя понималась преимущественно как добрая слава, как оценка окружающими. Мне уже приходилось неоднократно цитировать стих 77 из «Речей Высокого» (Hávamál), одной из песней «Старшей Эдды»: «Гибнут стада, / родня умирает, / и смертей ты сам; / но знаю одно, / что вечно бессмертно: / умершего слава». В переводе А. И. Корсуна[21] смысл последних слов передан неточно. В подлиннике читаем: «Dómr um dauðan hvern», «суд о каждом умершем»[22]. Имеется в виду та репутация, которая складывается в общественном мнении о человеке. Самосознание индивида определяется прежде всего его оценкой социальной средой и к этим суждениям он чрезвычайно восприимчив. Прямое или косвенное затрагивание его достоинства влечет за собой расшатывание этой самооценки и порождает психологический кризис. Нарушение внутреннего баланса личности с необходимостью требует его восстановления.
Исландец, не только могущественный, но и рядовой свободный, был склонен связывать себя с будущим, в котором он вполне мог сам сделаться героем саги. В «Саге о Боси» ее главному персонажу, оказавшемуся в сложном положении, предлагает помощь колдунья. Он отвергает ее услуги, заявив: «Я не желаю, чтобы в моей саге было написано, что я достиг чего-то благодаря колдовству, вместо того, чтобы полагаться на собственное мужество»[23]. Он не желает «испортить свою сагу». «Человек оценивает свое актуальное поведение, глядя на него как бы из будущего, с позиций автора саги, которая в дальнейшем должна быть о нем сложена. Его поведение ориентировано на сагу»[24].
У. Я. Миллер, в книге которого глубоко и детально рассмотрены конфликты, приводившие к кровопролитию и мести[25], обращает преимущественное внимание на правовой аспект этих столкновений и в особенности на нарушения принципа эквивалентности, лежавшего в основе общественных отношений древних исландцев. Действительно, и обмен материальными ценностями, и отношения с языческими богами, и связи между семейными группами строились по модели равновесной взаимности: на подарок ожидали ответного дара, жертвы божеству предполагали его покровительство и содействие, услуги, оказанные другому, влекли за собой взаимную помощь. Этот принцип взаимности, эквивалентности распространялся и на вражду, так что каждый удар, который влек за собой смерть или увечье, с неизбежностью должен был быть возмещен ответным ударом или достойной компенсацией. Однако Миллер, как мне кажется, не принимает в должной мере в расчет психологическую сторону этого принципа взаимности. Речь шла не только о необходимости достойного воздаяния, но прежде всего о восстановлении цельности личности. Неосуществление мести влекло за собой психологический кризис и наносило непоправимый ущерб индивиду в случае, если он не был в состоянии должным образом отплатить своему обидчику.
Герои саг — не обезличенные существа, лишенные индивидуальности. При всей их связанности этикой далеко еще не изжитого родового общества, они чувствуют и действуют как самостоятельные индивиды. Этот «дохристианский индивидуализм», не имеющий ничего общего ни с христианским персонализмом, ни с индивидуализмом Ренессанса, тем не менее не должен недооцениваться. В специфических исландских условиях, когда человек не был связан ни требованиями христианской морали, ни социальными ограничениями сословно-иерархического строя и феодальной государственности, человеческая личность была вынуждена полагаться прежде всего на собственные силы. «Речи Высокого», формулируя правила поведения индивида, рассматривают его в качестве одиночки, с осмотрительностью и осторожностью ориентирующегося в мире, чреватом опасностями и неожиданностями. Повинуясь императивам общественного поведения, он полагается преимущественно на самого себя[26].
В записях обычного права континентальной Европы (leges barbarorum) фиксируется жесткая система вергельдов и других возмещении, предполагающая равные по величине компенсации для всех представителей того или иного социально-правового разряда (nobiles, liberi homines и т. д.). Между тем, как явствует из саг, в действительной жизни размеры возмещении всякий раз устанавливались в зависимости от достоинства конкретного лица. Право фиксировало лишь общие нормы, но их реализация всецело определялась соотношением сил конфликтующих сторон и оценкой индивида, за которого следовало платить виру. Эта материальная оценка диктовалась соображениями общественного престижа, принадлежностью к более или менее уважаемой семье, связями родства и дружбы, степенью поддержки со стороны других семей, на которую могли рассчитывать родичи потерпевшего. Иными словами, в центре внимания находился отдельный человек, а не обезличивавший его «сословный разряд».
Особенности поэтики саг и прежде всего упомянутый выше «симптоматический» способ изображения чувств и мыслей их персонажей, исключающий поползновения автора непринужденно проникать в тайны их внутреннего мира, тем не менее не служат непреодолимым препятствием для того, чтобы разглядеть те кризисные психологические состояния, в которые оказывались ввергнутыми герои саг в результате описываемых в них конфликтов. Довольно отчетливо это напряжение видно и в рассмотренных нами сочинениях. Старый и немощный отец Торстейна, услышав от Бьярни, будто его сын убит на поединке, шарит в поисках меча, готовый отметить за свою потерю. Собственно, эта сцена у постели слепого Торарина и предназначена для того, чтобы продемонстрировать его решимость немедленно отомстить и восстановить душевное равновесие, разрушенное вестью о гибели Торстейна. «Сага о Храфнкеле» содержит целый ряд указаний на подобные же кризисные ситуации, в которых оказываются все ее главные персонажи.
За немногословностью героев саги и сдержанностью внешних проявлений кроется напряженная эмоциональная жизнь, хотя методы ее изображения коренным образом отличаются от художественных приемов, используемых в других жанрах средневековой литературы. Скупость сообщений о внутреннем мире персонажей саг было бы ошибочно принимать за их эмоциональную бедность[27].
В контексте древнеисландской культуры сага выполняла целый ряд функций. Судя по всему, этот род прозаических повествований был излюбленным, и саги постоянно рассказывались в домах и на сборищах бондов. Сага хранила историческую память народа, повествуя аудитории XIII в. о жизни и деяниях предшествующих поколений. История представала перед ними в форме семейных и локальных преданий, так что на первый план выдвигались индивиды — предки людей, которые населяли те же самые местности и хутора. Генеалогические перечни, в изобилии насыщающие саги, указывали на непосредственную, подчас кровнородственную связь между персонажами саг и теми, кто читал их или слушал. Не исключено, что эти «родословные», как и основное содержание повествований, могли служить обоснованием имущественных прав и социального статуса потомков героев саг.