(И знакомые с целительского говорили, что бояться нечего: Приближённый Как-Там-Его, мол, даже мягче и принципиальной разницы нет — лекции, семинары, задания, практика; всё то же самое, и задавать вопросы никто не запрещает — они вполне приветствуются, и даже если закроешь предмет едва-едва, голову никто в арбуз не преобразует; но всё же, всё же, всё же…).
Не получалось не рассматривать Печальных Людей — и не замечать, что они… не совершали ничего дурного: ни к кому не приставали и не лезли — наоборот, держались особняком и словно бы постоянно куда-то спешили: если выпадало зацепиться взглядом за Приближённого, он (или она) в большинстве случаев либо стремительно уходил, либо молниеносно возвращался; и приходилось душить неуместную и крайне нелепую мысль, что они ведь обеспечивали Каденвер всем необходимым, то есть являлись для торговцев, трактирщиков, банкиров, магистров и прочих разной степени ответственности лиц своего рода мальчиками и девочками на побегушках.
(«Фу, Иветта, прекрати, остановись, не представляй, не хихикай — да что ж это такое?!.»).
Не получалось не вспоминать аж целых три разговора с (В Какой-то Мере) Отмороженным Хэйсом — и не признавать, что сама-то понять ничего не стремилась; и будь обстоятельства иными, не нависай над Каденвером Воля Архонтов и не владей им представитель Оплотов, обрёкший на Неделимый знает какую участь Хранителя истинного, за своё поведение было бы стыдно.
Однако, как известно, история не знает сослагательных наклонений: Этельберт Хэйс являлся тем, кем являлся — служил тому, кому служил, и неправой здесь явно была не Иветта Герарди.
Но и назвать её — себя — правой абсолютно язык не поворачивался тоже.
И со временем ей (наверное) удалось бы разорвать выстроенный собственноручно и вплавленный в голову проклятый замкнутый круг — прекратить бесплодные размышления и просто дожить до конца (как там его?) «интернирования»; вот только опять промчалась по дому Четвёртая симфония Аханолзара, хотя никаких встреч запланировано не было, и на пороге снова обнаружилось серое.
Точнее Серая — одна; приветливо улыбающаяся и протягивающая коробку, которую «просил передать Хранитель Хэйс».
В коробке лежала записка с предложением встретиться «в шесть вечера девятого дня декады» и джелато с кокосовой стружкой и кокосовым молоком — и Иветта не сразу поняла, что происходит, а сообразив, не выдержала: упала на диван и расхохоталась в голос.
Громко, гнусно и чуть ли не горячечно, потому что ну это надо же было — настолько промахнуться.
В Ирелии существовала традиция дарить сладости незнакомцам, с которыми хочешь сблизиться: начать общаться, узнать и попробовать подружиться — в школе Иветта не раз притаскивала заинтересовавшим её соученикам и соученицам энгеллские пудинги, сердские калитки, хегранские штрудели и грентайские сливочные конфеты; и путь, конечно, отнюдь не всегда вёл к тёплому рассвету, обещающему вечный день — иногда он обрывался практически сразу, но начинался очень и очень часто именно с этого шага. С протянутого иноземного десерта и просьбы поговорить.
И Хэйс… очевидно постарался: вообще эту — приятную и милую — традицию вспомнил, подарил со своей стороны (кстати, с какой? сейчас он являлся гражданином Оплотов, но кем был — до Приближения?) ирелийское джелато (и где только достал?); проявил… трогательную галантность, удивительную и проникновенную внимательность, и его поступок заслуживал лишь уважения и благодарности, правда — однако имелось одно «но».
У Иветты Герарди была жуткая аллергия на кокосы. Во всех видах, формах и степенях.
Воистину, нарочно — не придумаешь.
И возможно, это следовало расценить как намёк судьбы — знак свыше, безапелляционно утверждающий, что ничего не выйдет, не стоит даже пытаться; ох, соблазнительной была идея ответить отказом, который имел чудное объяснение «Извините, но ваш подарок для меня буквально убийственен, так что нам, наверное, и в одном помещении находиться-то не пристало», вот только по-настоящему хотелось — прямо противоположного.
Почему-то нелепость — выдающаяся, прямо-таки легендарная нелепость — сделала жест Хэйса ещё более очаровательным. Скорее всего потому, что он как ничто иное доказывал, что Приближённые — тоже люди.
Те, кто способен совершать ошибки — в том числе и из разряда уморительнейших.
Отсмеявшись, Иветта отнесла джелато (которое и не собиралось таять — небось, очередной оплотский фокус) в холодильный ящик: не пропадать же добру, пусть порадует кого-нибудь из будущих гостей; и, вытащив на поверхность памяти — высокого, бледного, носатого, длинноволосого, седого, голубоглазого… — Этельберта Хэйса, вообразила рядом с ним иллюзию цветастого попугая, которая, когда попросят, скажет её голосом: «Я согласна, ваше преподобие», — и выразила созидающее намерение.
Почему бы и нет, ага.
Почему бы и нет.
Глава 9. Лестница в небо
Первые свидания всегда милы, потому что — как любые первые шаги — до краёв наполнены неловкостью и нелепостью: не горькими и унизительными, а забавляющими — вызывающими смех, которому поддаётся каждый; смех объединяющий, не оставляющий за бортом даже того, кто по незнанию — или просто недомыслию — умудрился оступиться: случайно сказать не то, не так или слишком многое.
Первые свидания — это сложнейшие рукотворные проводники, воплощающие сразу сотни изменяющих намерений: «я и ты» начинает превращаться в «мы», «когда-нибудь» — в «скоро», «до встречи» — в «до завтра», «нет» — в «да»… или же наоборот, «да» неожиданно решает перетечь в «нет», «когда-нибудь» — в «никогда», а «до встречи» — в «прости, но прощай».
Ожидать счастливого конца в самом начале истории неразумно — точно так же, как и обрекать себя на конец горький: ключевое слово здесь ведь не свидание, а первое.
Жизнь крайне изобретательна, и не откажешь ей ни в умении преподносить сюрпризы, ни в любви к этому хитрому и чарующему делу.
Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей
За три дня Иветта не успела пожалеть о своём согласии — она лишь задалась вопросом «Что могло подвигнуть его на такое предложение?» и не нашла ответа; задалась вопросом «Что ухитрилась сделать я, чтобы подвигнуть его на такое предложение?» и не нашла ответа; задалась вопросом «Зачем было так стараться-то?» и не нашла ответа — и в очередной раз отчаялась искать в решениях Приближённых логику.
Правила ими, очевидно, не она, а Воля Архонтов, загадочность, серость и Отмороженность — Чудаческая Четвёрка, пытаться познать которую не только бессмысленно, но и опасно для рассудка.
И не получалось пожалеть о чём-либо и теперь, почти в шесть часов вечера девятого дня декады, перед дверью в кабинет Хранителя Университета; как почему-то не получалось и испугаться, хотя разум твердил, что следовало бы — а затем противоречил сам себе, напоминая, что страх оказался неоправдан, когда для него имелись все причины, а значит дёргаться сейчас было одновременно и бесполезно, и поздно, и глупо.
(Иветта солгала бы, если бы сказала, что сама-то уж точно руководствуется чёткой, правомерной логикой: возможно, она просто устала бояться — устала бесповоротно и смертельно, и потому словно бы… утратила способность.).
(Не зря ведь говорят, что со временем человек привыкает к чему угодно: к Разрывам, к Оплотам, к сложным цепям жестов и небесным островам — почему бы не добавить в этот список и «интернирование»?).
Она прикоснулась к плите обращения, дождалась разрешения войти, вошла, поздоровалась, встала на своё обычное место — перед столом: на расстоянии, но недостаточно далеко, чтобы казаться невежливой — и начала ждать… чего-нибудь.