Ой, и в этом проблема? Пф-ф-ф, конечно, ну разумеется, пожалуйста-пожалуйста, она бы с радостью позволила и не только за руку…
Кхм. Проклятье.
Неделимый, да что ж ты будешь делать?
Срочно успокаиваться — вот что.
— Конечно, ваше преподобие, — ответила Иветта, протягивая вперёд левую, собственно, руку; и зачем спрашивать-то было, когда перемещение требовало ровно того же самого и сколько раз уже они уходили и возвращались буквально рука об руку, так от чего смущаться теперь?
Ничего нового не было в прикосновении ладони к ладони — в расслабленной уверенности; в чуткой грации и уютном тепле, в мягких пальцах, осторожно обхватывающих запястье, в то время как её собственные тонули, потому что были гораздо меньше, она вся была — гораздо меньше, и вся тонула…
Метафора, ломанувшись вперёд, стала чрезмерно, пугающе точной. Хэйс, улыбнувшись опять и ободряюще, закрыл глаза.
Иветта свои — не закрыла.
Она смотрела на него, жестикулирующего (Изменение, Я, Принятие, Разум), внимательно и жадно и своё намерение выразила — с согласием истинно добровольным.
Я не склоняюсь, не смиряюсь, не сдаюсь под давлением — я хочу ; я желаю и заявляю: забирай — я охотно отдаю принадлежащее мне, но даже не нужное мне, так пусть оно станет твоим; уходи, Университет — уважаемый, но не любимый, захваченный, но свободный, и я не сторож тебе, не управляющий и не Хранительница, ею я не была никогда и не смогла бы быть никогда, так перейди же — к достойному более…
И Университет расставался с ней легко: отделялся безболезненно и скользяще, не заставляя себя упрашивать, словно бы ничто его и не держало, и разве могло получиться иначе — ему не были рады изначально, от него отрекались без сожалений, кто на его месте не рванул бы прочь к ушам более благосклонным; и его голоса, затихая, перетекали в Хэйса, вписывались и впитывались в Хэйса; делались частью-целого, знакомясь с тем-что-он-есть…
…узнавая — вместе с ней…
Почему?
…они вплетались в его суть и транслировали ей — его суть, и он был…
Этого не должно было произойти.
…он не был туманом, дождём или скалой, как почему-то предполагалось, не был отзвуком Энгеллы или отростком Вековечного Монолита, он был…
Это не было частью ритуала передачи.
…он был морем. Морем, скованным… нет. Морем, подточенным льдом.
Почему?!
Морем спокойным, но живым: тёмным, глубоким, движущимся — и изрезанным нитями льда от самого дна и до слабых волн; исцарапанным и замедленным, и ничто — в нём — не было непоправимо под пасмурными — серыми, серыми, серыми — небесами, оно не съёживалось, не истончалось и не агонизировало, наоборот, оно побеждало: впитывая, разъедало пришедшее извне, проморозившее извне, пронзившее — извне; острый — лёд — не — был — ему — родным — откуда — же — откуда — и — почему…
— …эри!
Чем оно являлось: истиной, фрагментарным отражением, игрой воображения, спроецированной ассоциацией?..
— Эри!
Море — не ирелийское, но всё равно близкое; и понятное, и манящее, и пахнущее солью-свежестью-бергамотом-можжевельником…
— Эри Герарди!
…и оно подрагивало и звало — он звал и тряс за плечи, снова находился совсем рядом, снова вглядывался обеспокоенно, ох проклятье!
Проклятье.
«Так. Один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один, тридцать четыре, пятьдесят пять… восемьдесят девять… пятьдесят пять минус одиннадцать — сорок четыре, то есть сто сорок четыре; ага, нормально».
Встряхнув головой, она посмотрела — сфокусировала взгляд — на Хэйса, вдохнула и собралась сказать что-нибудь успокаивающее, но он опередил её вопросом:
— Вы в порядке?
И в ответ очень, до безумия хотелось спросить: «А вы?»
Вы-то — в порядке?
Что случилось — с вами?
Почему на Каденвер послали именно вас, почему заставили изображать то, чем совсем не являешься, вас и что всё-таки связывало вас и Себастьяна Краусса; чего я не вижу, что — постоянно упускаю?..
Но сказала она лишь:
— Всё в порядке, ваше преподобие, — потому что всё остальное нет, совершенно не было её делом. И, не удержавшись, наконец попросила: — Пожалуйста, зовите меня Иветтой. Только… Иветтой, полным именем.
Её по-настоящему задрало слышать в свой адрес «эри» — и уж тем более «эри Герарди», не разделяющее Иветту и Вэнну Герарди — от Хэйса, это становилось всё нелепее и неприятнее с каждым днём; и возможно, её просьба была не совсем уместной, но никто ведь не запрещает отказать — честное слово, она не обидится и переживёт, просто… действительно заколебало, правда; надоело, как и молчать.
Она понимала и необходимость, и удобство формальностей, но никогда их не любила. Тем более — с чужой стороны, в отношении себя.
(Вечно хотелось встать и закричать: «Вы меня-то видели? Видели?! Ну какая я вам “эри Герарди”, “эри Герарди” — это моя мать!»).
И кстати о ней: бедный Хэйс, чуть нахмурившись, смотрел с удивлением, наверняка вызванным и самим предложением, и уточнением; второе для человека, истоков не знающего, разумеется, не могло не показаться странным (что уж там, оно таковым и было), и следовало, как обычно, пояснить:
— Моё имя выбрала мама — потому, что на языке Создателей оно является анаграммой слова «тетива». Тетива лука — звонкая, упругая, нелегко натянуть, ещё тяжелее — порвать…
Нет, её имя ей не подходило: какая же из неё, Иветты Герарди, тетива — гибкая, крепкая и прочная часть древнего оружия? Какое «нелегко тянуть и ещё тяжелее порвать» — никакого вообще, но…
Мама выразила желание и вложила смысл, и пусть первое не сбылось, а второй не соответствовал, пренебрегать ими казалось кощунством.
— И я не люблю, когда моё имя сокращают.
«Сокращают — близкие мне люди».
Она… никогда не могла рационально объяснить себе, почему получилось вот так, но разделяла — именно так: знакомым поверхностно она позволяла творить со своим именем что угодно, ей и впрямь было искренне всё равно, но как только человек становился так или иначе дорог, её начинали раздражать «Иви» и «Ив» — зваться при дружбе, при влюблённости, при любой связи, которая имела значение, хотелось исключительно «Иветтой».
Идиотизм, конечно. Дурацкий несуразный «пунктик», который однако был — и являлся в целом безобидным, и у каждого в конце концов свои причуды, разве не так?
Осудить её имел право лишь тот, кто сам без единой странности — то есть явно не Этельберт Хэйс. Который, помолчав, ответил:
— Хорошо, Иветта. Вы тоже можете звать меня Этельбертом — когда мы наедине, естественно.
И она чуть не свалилась со стула, потому что вообще-то не ожидала ответной любезности — даже не надеялась, в принципе не задумывалась, а он взял и позволил: просто, походя, преспокойно, ничего себе, да как…
— И всё же, что с вами случилось? Вы можете описать?
Бр-р-р. Отличный вопрос.
Знала бы — сказала бы. И описать теоретически могла, но, увы, не хотела.
— Да ничего не случилось, ва… Этельберт. — «Н-да. К этому нужно будет привыкнуть». — Просто я, оказывается, успела сродниться со связями достаточно, чтобы ощутить потерю. Как контраст. Я просто растерялась, вот и всё.
И лгать ему было гадостно; тягостно и противно, однако легче, чем признаться: «Извините, я, кажется, увидела то, что мне видеть не следовало — то, что вы раскрывать, скорее всего, не хотели».
(Или поймала глюк — тоже вариант, и ничего страшного с ней не произошло, так зачем бедолагу тревожить? Нет уж: всё хорошо, никто не пострадал, волноваться не о чем — завершили и забыли, вот и весь сказ.).
Пожалуйста, прошу вас: поверьте и не настаивайте.