И Хэйс… Этельберт очевидно поверил: выдохнул, расслабился, кивнул и проговорил:
— Да, понимаю, известный эффект — посидите немного, сейчас всё пройдёт.
Ага. Известный: много где упомянутый, а потому и пришедший на ум — Иветта с силой провела руками по лицу и чтобы немного взбодриться, и чтобы скрыть его выражение, и пока она стирала с себя стыд, Этельберт умудрился достать откуда-то стакан и наполнить его водой.
— Выпейте до дна; мелкими глотками, не торопитесь.
И вообще она предпочла бы навернуть кофейку, но что дали, то и дали — пусть будет вода… с травяным привкусом; видимо, слабое успокоительное — тоже неплохо, отнюдь не помешает: сердечко-то заходилось, да, билось чаще, чем положено, по многим и многим причинам.
(Да будут они одновременно прокляты и благословлены.).
Опустошить стакан за один приём, разумеется, не вышло — руку с ним Иветта опустила где-то на половине и услышала:
— Как продвигается сессия?
И вот серьёзно? Сессия? Сессия?!
Как будто им не о чем было поговорить, словно не существовали в мире тысячи более интересных вещей, будто в прошлый раз, на обрыве Мерцающих Жаворонков, было сказано всё, что можно сказать о пьесах Шлихта, песнях Улу Санди и первом Архонте Сострадания, его сильнейшестве Дрикте; ну хоть не погода — спасибо и на том.
— Она продвигается, — усмехнувшись и выразительно закатив глаза, протянула Иветта.
«Как обычно, то есть как всегда».
Проходит без эксцессов и завтра, к счастью, для неё закончится — брось, Этельберт Хэйс, Пришибленный Приближённый и мастер Восхитительных Формулировок, у тебя наверняка имеются вопросы гораздо более любопытные, и сложные, и каверзные, и оригинально эксцентричные…
И конечно же, они у него имелись.
Они и отличный варх-шатский кофе.
***
Хорошая ложь и хорошая шутка похожи: в обеих есть доля правды.
Безмолвие Университета действительно ощущалось ноюще-зудящей потерей.
(Сторона отдающая была также стороной привыкшей-к-имеющемуся, и раньше Иветта не особо задумывалась над тем, что это означало, а стоило бы — следовало бы, ведь для стороны принимающей разница между состояниями, несомненно, оказывалась значительно сильнее, но и для освобождающегося она тоже была.).
Ты словно забыл какую-то мелочь — строчку из любимого стихотворения; имя второстепенного персонажа истории, которую пытаешься пересказать; название улицы, где обнаружил милую кафешку, которую теперь хочешь посоветовать — и морщишься, и щёлкаешь пальцами, и с каждой секундой раздражаешься всё сильнее, но вспомнить не можешь и никогда не сможешь, потому что в твоём сознании образовалась дыра, которая, увы, не исчезнет и не затянется.
Тишина, которая кажется чуждой и потому коробит, хотя более… нормальна именно она.
И когда-нибудь (скорее всего, довольно скоро) ты приспособишься, то есть вернёшься к естественному началу: заново научишься жить без того, что и не должно было свалиться на твою голову, но времени потребуется явно больше, чем сутки.
Сегодня молчание угнетало — было давящим, прямо как молчание магистра Тарьятти, с кислым лицом вписывающего в зачётку очередной четвертак.
«Ой, ну извините, — глядя на него, также кисло подумала Иветта. — По крайней мере, я честно сдала, чем похвастаться могут далеко не все».
Ей и представить было тяжело, насколько нужно ничего не знать и не делать, чтобы срезаться на Тарьятти, который спрашивал обстоятельно, но совсем не зверствуя, однако люди как-то умудрялись: пока она сидела в очереди в коридоре, всем вокруг успели пожаловаться аж четверо «обиженных» (из девяти-то отстрелявшихся!), и как бы печально, конечно, но чем они занимались-то весь семестр?
Кукуя на небесном острове с закрытыми порталами, между прочим — только учиться и остаётся, разве нет? Впрочем, Иветта себе занятия находила (и помимо прогулок с Хэ… Этельбертом, ага), может, и они хватались за что угодно, не чувствуя в себе сил по-человечески изучать материал — понятно, учитывая «оплотские» обстоятельства, но тем не менее…
— А могла бы быть шестёрка, а то и семёрка, если бы вы не ленились. Вы ведь именно что ленитесь, Герарди.
Да ладно, да кто бы мог подумать! А она-то не знала, и он тоже не знал и только сейчас понял, что дело-то, оказывается, в лени!
Точнее, в недостатке мотивации, однако итог один, и что сказать-то — в ответ?
— Недолго мне осталось, магистр: в следующем семестре анатомию придётся сдавать Приближённому, так что придётся постараться, а то ведь испепелит.
Ну или нет — признаться, Иветта особо не боялась, стараться не собиралась и просто шутила: мрачновато, не лучшим образом, но успокаивающе; имея в виду, мол, «не волнуйтесь, выучу я ваш предмет — хотя нет, но вы о том не узнаете; страшные Приближённые, вы же понимаете, хе-хе, спасибо за четвёрочку, до свидания».
С юмором у неё было не ахти — вообще всегда и конкретно сейчас, она отдавала себе в этом отчёт, однако Тарьятти отреагировал странно чересчур.
Он скривился ещё сильнее. Хлопнул зачёткой на всю аудиторию. Тяжело вздохнул.
И процедил:
— Вы уже сдавали анатомию Приближённому. Дважды. Сдали так себе, и ничего с вами не случилось, эри — живы и здоровы.
И…
И… Нет. Да нет же.
Нет. Не может быть.
— Вы?..
Магистр (Приближённый, Приближённый, Приближённый?!) Тарьятти развёл руками, издевательски поклонился и с такой же «торжественностью» произнёс:
— Приближённый Уверенности Тарьятти, к вашим услугам.
И Иветта, раскрыв и так распахнутый рот ещё шире, выдавила:
— А-а-а-а почему не Надежды?
Максимильян Тарьятти занимался болезнями лёгких, Оплот Уверенности — картографией и почвоведением; как были связаны эти вещи, где логика, почему и зачем, дапри чём здесь вообще Уверенность?!.
Знал ли Хранитель Краусс? Не мог не; должен был — Неделимый, сколько представителей Оплотов ходило по Каденверу ещё до ночи тройного «П»?!
(К скольким она за свою жизнь привязалась, скольких полюбила, не зная, что общается с Приближённым? Этельберт рассказывал, но она не осмыслила полностью, не рассмотрела досконально, не задумалась крепко…).
Этельберт рассказывал, что все они рано или поздно хотя бы пробуют учить, ведь чем больше знаний, тем сильнее желание ими делиться, однако Тарьятти преподавание не любил — не ненавидел, но и нежных чувств не питал; в целом дышал ровно, так зачем ему?..
— Работаю я, если работаю в Оплотах, действительно в Оплоте Надежды, — пожал он плечами. — Но приближен к её сильнейшеству Ингаре… ввиду личных предпочтений.
А что, так разве можно?
И… что, простите, это, ничего не объясняя, означало?
Чьих личных предпочтений и каких — нет, нет уж, нетушки, не её проблема, забота или дело; чужой выбор, который никак её не касается и размышлять о котором очевидно себе. Дороже.
— Продолжать скрывать свой титул я не вижу особого смысла: когда мои коллеги уйдут, я останусь на Каденвере в качестве официального доверенного лица Архонтов. Месяцами раньше, месяцами позже… Я — Приближённый, эри Герарди. Который никогда и ничем вам не вредил — и как Приближённый, который никогда и ничем вам не вредил, я спрашиваю вас: какова же причина вашей неприязни к нам и как следствие — ко мне?
Его… явно достали. А она вконец довела.
И сначала, глядя в его кажущиеся чёрными глаза и видя слабый румянец на смуглых скулах, Иветта почувствовала смущение и стыд. Затем — абсолютно неуместное желание захихикать, потому что информация-то у него была устаревшей: она давно не испытывала неприязни к Приближённым вообще и Максимильяну Тарьятти в частности, она просто неудачно пошутила — знатно облажалась, как ей было свойственно, и вышло не смешно, но смешно, потому что «Коротко об Иветте Герарди», вот почему.
А затем — холодную, звенящую, желчную злость.
Иветту Герарди уже спрашивали об этом — об этом и, не догадываясь, о другом, но об этом же. И она частично не смолчала в кабинете Хранителя, чтобы потом, в Гроте Для Размышлений О Тщете Всего Сущего, полностью проглотить.