— А по-вашему, захватывать небесные острова и отправлять магистров в Оплоты, потому что пять Хранителей задали уточняющий вопрос — это нормально?
«И не вы решили, но вы исполнили — откуда же у Каденвера, не у меня, не надо примитизировать, а у Каденвера, к вам неприязнь?»
И учебная аудитория не была Гротом, а Максимильян Тарьятти не был Этельбертом Хэйсом — Иветта Герарди же оставалась Иветтой Герарди.
Которой. Смертельно. Надоело. Прятаться. За. Тишиной.
— По-вашему, запирать матерей в Оплотах — это нормально?
Ей было двенадцать, и она не понимала, но чувствовала, не осознавала, но не могла стряхнуть ощущение; и мама вернулась домой через год — живой, невредимой, свободной, как и было обещано, однако любые обещания до их исполнения — это всего лишь слова; и она не помнила лиц тех, кто её забирал — не знала имён тех, кто пришёл за ней, снилось ей — только красное, красное, красное, как кровь, всегда, в первую очередь — хлещущая кровь…
— Вламываться в чужой дом. Забирать человека.
…и папа, криво улыбаясь, говорил, что всё будет хорошо, и курил в полтора раза чаще, чем обычно, и читал вслух письма, которые приходили регулярно — и вместо крови ей начала сниться тень, стоящая за спиной и диктующая слова…
— А потом спрашивать у дочери. Откуда неприязнь. Нормально?!
…и не вы решили, да, разумеется, не вы — но вы исполнили.
Тарьятти смотрел на неё снизу вверх, потому что она — в какой-то момент — умудрилась вскочить; пялился с изумлением, с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами…
Не ожидал? Ох, ну прости, что я ничего не забыла!
Сглотнул — и прохрипел:
— Вы о чём?
И хотелось орать. Визжать, разнести в щепки стол, схватить кое-кого за шею и трясти — вытрясти весь воздух, и дурь, и дух…
— Вэнна Герарди. Тысяча. Двести. Семьдесят. Седьмой. Год. — То, что она могла говорить, причём достаточно чётко, было чудом.
Тарьятти моргнул. Попялился ещё. И ещё раз моргнул.
Давай же, давай, вспоминай…
И пробормотал:
— Так кто её запирал-то тогда? Сарину Герарди попробуй запри. И с чего бы? Повторюсь, вы о чём?
О, как будто бы сильнейшие мира не могли удержать человека, который да, не умел сидеть в четырёх стенах, и при любом другом раскладе — и впрямь попробуй запри, уговори не уходить, убеди остаться — мама не…
Не умела не расставаться хотя бы на время. Не умела хронически.
Не умела никогда.
— Почему она не возвращалась домой?
— Я… понятия не имею.
Он не понимал — действительно искренне не понимал.
Поверить ему было пугающе легко — и мир не рухнул.
Небо не упало на землю, та не разверзлась, не расплавила стены лава и не снесла окна волна; и Максимильян Тарьятти мог чего-то не знать, он и не знал того, что ему знать было неоткуда — и потому в своём недоумении был совершенно прав.
И как долго уже ты, чувствуя дыхание этой правды, боишься обернуться и посмотреть ей в глаза?
— Эри, с вами всё в порядке? Мне кажется, вам лучше присесть.
«И вы туда же. Нет — спасибо, но нет».
Вместо того чтобы присесть, Иветта схватила зачётку, сдёрнула со спинки стула сумку, быстро проговорила:
— Извините. Извините, я не испытываю к вам неприязни, мне жаль и мне нужно идти.
И чуть ли не выбежала из аудитории, оставив, наверное, только одно: впечатление глубоко и неизлечимо сумасшедшей.
***
Подъёмник проносился мимо ярусов стремительно: слепливал и без того монотонную серость в завесу пыли, сквозь которую лишь изредка пробивались голубо-оранжево-изумрудные огни — впрочем, возможно, свету просто было тяжело достучаться до смотрящих глаз через завесу совсем иную…
Зачем?
Иветта сжала переносицу и запрокинула голову, отказываясь лить и сопли, и слёзы.
Не сейчас — у неё имелись дела.
Ей нужно было уточнить.
Зачем?
Реветь перед Хэйсом в принципе не стоило, он ничем того не заслужил — перед Этельбертом, который её не ждал, и мог быть занят, и тоже не знал того, что ему знать было неоткуда…
Зачем?
Он не был занят.
(Или был, однако всё равно решил впустить — зря, но ничего: времени она отнимет не много.).
Почему-то хотелось вжаться спиной в дверь, но тогда ведь пришлось бы кричать через полкабинета — почти орать дурниной и биться в истерике, и разве же разумно, зная о разворачивающейся по соседству бездне, вдохновенно мчаться к самому краю, чтобы посмотреть, а что же там у неё, бездонной, на дне?
Нет — и поэтому Иветта всё-таки подошла к столу.
(Её ноги по пути застревали то в камне, то в воздухе, то в ковре.).
— Иветта? Что случилось?
А с её лицом творилось что-то совсем неладное, да? Надо, наверное, хотя бы попытаться сложить его во что-нибудь… благожелательно-естественное.
— Моей маме… когда она была в Оплотах в семьдесят седьмом… запрещали возвращаться домой?
Она буквально чувствовала, как у неё ничего не получалось.
И Этельберт посмотрел на неё, как Тарьятти: снизу вверх, пусть и в несколько меньшей мере, ошарашенно, растерянно и приоткрыв рот — и сдавленно произнёс:
— Конечно же, нет. С чего вы так решили?
Замечательный вопрос. Очень и очень… правильный.
— Вы… точно уверены?
А вот этот таковым отнюдь не являлся.
Этельберт моргнул, чуть откинул голову и уставился в потолок, моргнул ещё раз, перевёл взгляд обратно на долбанутую Иветту Герарди и протянул:
— Я могу уточнить у его сильнейшества Эндола, однако… Сарина Герарди была гостьей Оплотов — естественно, она могла переместиться обратно в Ирелию в любой момент; ей бы с готовностью помог любой Приближённый.
Если бы она попросила… И мама умела — просить.
— Пожалуйста. Пожалуйста, уточните.
«Уточните, не удерживал ли гостью силой тот, кто целую книгу написал — о важности свободы и умения отпускать».
Зачем?
— Хорошо, Иветта, — снова моргнув и проведя по лбу, ответил и без того ведь Пришибленный и Занятой. — Я расспрошу его сильнейшество, и третьего расскажу вам, что узнаю.
Третьего Феврера, да, они договаривались… Значит, через четыре дня.
— Спасибо, Этельберт. Извините, что вот так ворвалась, я… я пойду — хорошего вам вечера.
Она начала пятиться назад — Этельберт, дёрнув левой рукой, её остановил:
— Иветта… Я могу ещё как-нибудь вам помочь?
Ну точно беда с лицом — и с голосом, и с головой в целом, и с выводами, которые она делает, и её неспособностью сложить простейшую мозаику за пятнадцать. Проклятых. Лет.
«Даже не знаю — у вас есть виски?»
— Нет, спасибо, мне не нужна помощь. Всё в порядке. Спасибо.
Она не хотела уходить — хотела выдохнуть, усесться в кресло и остаться здесь, с ним, вдвоём, и… что?
Что?
Вот именно — ничего.
— Я пойду.
Второй шанса ей, разумеется, не дали — и поделом.
Она вышла из кабинета, из подъёмника и из Университета, но, к счастью, не из себя — и направилась к дому сквозь снег, ветер, набивший оскомину Каденвер, окончание сессии и Самый Главный Вопрос.
Зачем?
Зачем, когда ты всё знаешь и так?
Глава 17. Самодостаточное одиночество
…слушай, давай поговорим откровенно, как Архонт с Архонтом — а что тебя беспокоит-то и чего ты ожидал?
Что уж там во времена Создателей было, то травой поросло, но что они нам оставили, ясно кристально: развитое (и чистое!) производство, высокий уровень образования и медицины, высокая продолжительность жизни (им, конечно, всё мало, но мы-то знаем, что всё познаётся в сравнении) и гуманистические, личностно-ориентированные ценности — терминов существует великое множество и бо́льшую часть не написать и не произнести, но ты понимаешь, о чём я.