То есть, вообще ни хрена. Только что ведь понял, что даже тот ее пингвин имеет какое-то значение, что это не фетиш, не строчка в досье. Это какая-то черточка характера, какой-то знак, который надо истолковать. Истолковать — и придвинуться чуть ближе. И еще чуть ближе. И еще.
— А ты странный, Синдзи.
Я вздрогнул, выныривая из дурманящего пара. Капитан смотрела на меня, и на ее лицо, на матово блестящие вороные волосы ложился свет габаритных огней. Сумасшедше красивая женщина, понял я запоздало.
— Не лезешь приставать, не лезешь с шуточками. Молчишь, думаешь. Спишь, что ли?
Если бы. Хотя спать-то хочется.
— Ага, кэп. Что-то вроде.
— Это видно. А что еще?
Какой хороший вопрос. С чего бы это меня так развезло? Конечно, у меня имелся точный ответ, но озвучивать его при капитане категорически не стоило. Да, сегодня у меня была Аска, была Майя, была профессор Акаги. Была тысяча поводов сейчас тупить. Но я, блин, думал о том, почему мы с вами, капитан, так одиноки. И у этого моего настроения была одна голубоволосая причина.
Которая подтачивает мое одиночество. Которую я очень хочу увидеть.
— Эх ты. Ладно, иди спать.
Я неожиданно для себя улыбнулся: в голосе начальницы скользнуло разочарование и даже легкое любопытство. А она ведь всерьез на ответ рассчитывала, понял я.
Уже стоя в дверях, я почувствовал, как меня кто-то дернул за язык.
— Скажите, Мисато-сан, вы ведь совсем одна?
Кацураги замерла лицом на какое-то мгновение, а потом оперлась плечом на стенку и улыбнулась:
— Клеишь начальницу, паршивец?
Я только улыбнулся: почему-то отвечать показалось неправильным.
— Да, Синдзи.
Вот так вот. Просто и без всякого бытового надрыва: «Да, Синдзи». И пингвина она своего сдала…
— Почему?
Кацураги протянула руку и движением взлохматила мне чуб. Я обомлел от этой неожиданно естественной ласки.
— Просто больше никого не жду, Синдзи. Спокойной ночи.
За дверью меня ждал «виндикатор», пролетом ниже пасся еще один. Тоскливо это все: она там осталась одна, завтра у нее работа, еще один год впереди и куча незнакомых людей вокруг. Даже ее странный подчиненный — и тот дома синтетика прячет.
Щит АТ-поля над парковкой почему-то отключили, и пушистый снег ровно ложился на посадочный балкон. Пахло тут соответственно: от острого кислотного запаха отчаянно зачесалось в носу. Я натянул маску и поднял ворот плаща.
— Как там праздник?
С трудом удержавшись от прыжка в сторону, я повернул звенящую шею: в горле бился перепуганный пульс. «Что-то нервы ни к черту…»
— Добрый вечер, Кадзи-сан.
Скешник стоял у дверей подъезда, опираясь спиной на стенку, и даже сквозь маску проступала эта его улыбочка. Был он расслаблен, небрежен и затянут в наглухо застегнутый плащ — мятый плащ, само собой. Мы пожали руки, и раздражение улетучилось: явно ведь хороший человек, и пришел он к капитану.
— И как там Мисато?
— Она там совсем одна. И ей одиноко, — брякнул я и прикусил язык.
— О, даже так? — брови Кадзи поползли вверх. — И ты что, что-то в этом понимаешь?
Ощущение, что передо мной стоит хороший человек, испарилось, как и не было. Дать бы тебе по рылу, паразит. Тоже мне еще, взрослый дядя выискался. «Понятия не имею, что там у вас двоих в прошлом, но не хер со мной так разговаривать. Ты сам-то много понимаешь».
Редзи Кадзи изучающе смотрел на меня, ожидая какого-то ответа, за моей спиной сопели фильтрами «виндикаторы», а еще группка спецназовцев торчала около машины. Был какой-то долбаный второй смысл в этом обмене репликами, но черт меня побери, если я знаю, какой именно. Ревность? Зависть? Мы сейчас делим капитана? Да что, мать вашу, происходит?!
— Гм. Будем считать, что ты понимаешь, — вдруг сказал Кадзи и совсем уже повернулся, чтобы войти в подъезд.
— Она сказала, что уже никого не ждет, — злым тоном сообщил я ему в спину.
И господин тактик дернулся, словно я ткнул его между лопаток.
— Так и сказала?
— Да.
— Понятно. Ну, я, собственно, и есть никто.
Кадзи исчез за дверью подъезда, а я оглянулся. Неподвижные силуэты «виндикаторов» медленно притрушивало густым отравленным снегом.
Потолок, располосованный тенями жалюзи, тягуче пульсирующий свет за окном. Тошнотворное желание рвануть в сон и отчаянная, глупая, безнадежная работа мозгов. Я до смерти хочу заснуть — и не могу. Хоть овец считай.
— Почему ты не спишь?
Я повернул голову. Рей лежала на боку, я не видел ее лица, но знал, что Ева уже какое-то время на меня смотрит: от ее взгляда у меня словно горела щека. И это было единственное приятное ощущение во всем теле.