Теперь же полагаю, что рисунки — это продолжение рукописи о свете, что Фива оторвалась от рукописи или бросила писать, что ей не хватало слов, как она сама выразилась, и она собиралась снова вернуться к вышиванию.
Я разочаровалась в языке, пишет бабушка своей подруге в своем последнем письме, вернувшемся после смерти Гвиневер.
И еще:
Я закончила наброски к большой картине, которую собираюсь вышить в свободной технике. Самым сложным будет вышить свет.
А мне она сказала: больше не нужно слов, Дия, в этом мире больше не нужно слов.
Я как раз заканчиваю соскребать со стены обои, когда звонит телефон.
Мне кажется, я слышу прибой и крики птиц.
— Это Кетиль.
— Кетиль?..
— Электрик.
Он начинает с вопроса, не перегорали ли лампочки со вчерашнего дня.
— Нет, ни одной.
То и дело замолкая, Кетиль объясняет, что должен был проветриться и поехал покататься на машине. Сначала катался по улице, затем по кварталу, бесцельно, до конца не осознавая, куда едет, потом вдруг оказался перед домом своей мамы, домом детства, который он продал, после этого выехал на дорогу, ведущую на восток. Остановившись напротив тюрьмы, он позвонил Сэдис, предупредил, что задерживается. Затем спустился к воде и смотрел на прибой. На самом деле из-за темноты и метели прибоя почти не было видно, так что скорее можно сказать, что он слушал море.
Теперь же он вернулся в машину и возвращается в город.
Я спрашиваю о ребенке. Потом о матери.
Он отвечает, что ребенок в порядке.
Некоторое время в трубке тишина, и мне даже кажется, что оборвалась связь.
— Я знаю, что скажет Сэдис, когда я приеду, — продолжает он. — Каждый раз, когда я ухожу, она думает, что я не вернусь. Она скажет: я знаю, что ты не хотел возвращаться.
— Заботиться о малыше — большой труд, — говорю я.
Он глубоко вздыхает.
— Я хотел бы узнать, не сможете ли вы к нам заглянуть и побеседовать с Сэдис.
— А как насчет акушерской помощи на дому?
— Жена согласна, чтобы вы пришли в гости. И совсем не обязательно как акушерка, приходите как обычный человек.
Я задумываюсь.
— Сэдис без конца повторяет, что сейчас Улисс Бреки родился, а затем он умрет. Я объясняю ей, что сразу он не умрет. Что сначала он будет жить. Что вполне может прожить восемьдесят девять лет, как ее дедушка. Она говорит: сразу или не сразу, это не имеет значения. Он умрет. Затем спрашивает: хочу я произвести человека и оставить в этом мире? С нехваткой воды, загрязнением и вирусами? И я отвечаю ей: он уже родился, Сэдис.
Слышу, как машина останавливается, дверь открывается, затем снова захлопывается.
— Я растерян, — признается он в конце разговора.
Обещаю приехать через час.
Снимаю карниз в спальне, освобождаю от петель. Узор на шторах напоминает большие капли дождя, вертикально падающие на землю.
В спасательной команде подруг теперь четверо, они принялись красить спальню.
Они действительно живут совсем рядом, в шаговой доступности, как электрик снова повторил по телефону.
Однажды летом я работала в службе на дому и знаю, что меня ждет: бледная женщина с белыми обескровленными губами, полный обуви коридор, душная квартира, радиатор на максимуме, закрытые окна, у новоиспеченной матери болит грудь, у грудничка проблемы с животом, на кухонном столе открытая коробка из-под пиццы, в ней остался последний кусок, и я говорю без предисловий: пеперони вредна новорожденному.
Электрик встречает меня на лестничной клетке, прикрыв дверь в квартиру. Понизив голос, кратко вводит в курс дела:
— Она только плачет и плачет.
Он мнется.
— И я на самом деле тоже. Мы плачем вместе. Разве это нормально?
Он не говорит: я, как и все остальные, люблю, плачу и страдаю.
Я советую:
— Хорошо бы обратиться к психологу.
Помыв руки и поздоровавшись с женщиной, склоняюсь над кроваткой.
Ребенок спокойно спит. Мне вспоминается глава из бабушкиной книги, в которой речь идет о развитии человека.
В то время как самка тюленя отучает шестинедельного детеныша от себя, ребенок в первые недели жизни практически только спит, пьет и испражняется.
Устроившись на стуле, спрашиваю, как дела.