В том же XVIII веке было сформулировано философами, в том числе Дидро и Гердером, положение о том, что природа находится в непрерывном развитии. И человечество тоже. Философы Просвещения не знали, по каким законам идет это развитие, не могли еще знать, но они сделали все, что смогли, чтобы познакомить со своим открытием современников.
Когда именно история приведет к крутому перелому, где, говоря словами Шиллера, «приют для мира уготован, где найдет свободу человек» — эти философы представляли плохо. Но перелом, революцию, исторический переворот они предвидели, предсказывали, ждали. Самый известный из этой плеяды — Вольтер говорил, что все происходящее вокруг «бросает зерна революции, которая наступит неминуемо, хотя сам я едва ли буду ее свидетелем… Счастлив тот, кто молод: он еще увидит прекрасные дни». Правда, за год до смерти и за двенадцать лет до начала революции, в 1777 году, Вольтер отодвигал срок «победы честных людей» уже на «три-четыре столетия», но в победе этой не сомневался.
В сознание лучших представителей молодой буржуазии внедрили философы мысль о неизбежности, необходимости революции, очищающей путь прогрессу, о том, что история указывает, каким должно быть будущее.
Роль самой науки истории менялась на протяжении веков. Античность поставила перед первыми историками две задачи: дать образ прошлого и представить современникам примеры, с которыми они могли бы сопоставлять события и людей настоящего. Собственно говоря, обе эти задачи стояли и перед искусством и литературой, и на протяжении многих столетий, вплоть до наших дней, историю сравнивали с литературой, проводя границы между ними и находя общие черты. Историю как вид искусства греки отдали под покровительство одной из девяти муз — Клио.
С точки зрения Аристотеля, главное различие между историей и поэзией в том, что первая описывает обязательно факты, имевшие место в действительности, а вторая этим не связана. Впрочем, такой принципиальный подход не мешал, например, древнегреческим историкам сочинять для исторических героев «речи», которые те могли бы произнести, — так было удобно от имени действительного лица объяснить его поступки и намерения, какими они представляются автору исторического труда. Римский педагог и литературовед I века нашей эры Квинтилиан полагал, что в тех случаях, когда история предназначена «для пользы потомков», ее можно рассматривать как «поэму в прозе».
И для гуманистов эпохи Возрождения история тоже вид литературы, только отличающийся следованием действительным фактам. В XV веке итальянец Леонард Бруни полагает главную пользу от чтения истории в том, что оно помогает выработать хороший стиль и доставляет величайшее удовольствие. А в XVI веке его соотечественник Винерано рекомендует устранять из исторических повествований все неприятное…
И, как от писателей, от историков на протяжении даже не веков, а тысячелетий требуется воздействие не только на умы, но и на чувства читателей. Надо сказать, что с этой задачей историки неплохо справлялись. Целые поколения воспитывались на трудах Геродота и Плутарха, и даже в наши дни сочинения историков, признаваемые чисто научными, читаются нередко с захватывающим интересом. Для скольких наших современников любимое чтение — курсы С. М. Соловьева и В. О. Ключевского, книги Е. В. Тарле, А. 3. Манфреда…
Но учителем жизни тем не менее историю начали называть не за эту ее роль особой разновидности искусства. Она представляла собой, с точки зрения равно древних греков и римлян, ученых мужей средневековья, деятелей Возрождения и мыслителей XVII–XVIII веков, своего рода энциклопедию, в которую сведены все возможные в действительной жизни важные политические события. А поскольку мир практически не меняется, то новые ситуации только повторяют те, что уже случались в прошлом, и даже не раз. Не может произойти ничего такого, чего уже не было. Флорентийский историк Гвиччардини в XVI веке так и пишет: «Дела прошлого освещают будущее, ибо мир всегда был один и тот же; все, что есть и будет, уже было в другое время, а бывшее возвращается, только под другими названиями и в другой окраске…» Но раз так, в затруднительном положении всегда можно посмотреть, как вел себя в аналогичном случае Перикл или Юлий Цезарь, или Марк Аврелий, или Генрих I. От истории требовали, чтобы она служила школой политики, ждали от нее именно уроков — конкретных практических выводов, основанных на конкретном материале. Человек, чье имя приобрело нарицательный смысл, — Макиавелли в своих политических рекомендациях государям постоянно ссылается на жестокий опыт Древнего Рима.
Мудрено ли, что значение так понимаемой истории все возрастает и возрастает, причем пик этого роста, по-видимому, приходится на эпоху Возрождения. В это время, пишет М. А. Барг, «авторитет истории был столь общепризнанным, а ее вердикты были столь непререкаемыми, что в глазах сильных мира сего история уступала разве одной лишь теологии. Придворный духовник и придворный историк в равной мере распоряжались посмертными судьбами правителей: первый — на небесах, второй — на земле… История восседала на интеллектуальном троне, а стоявшие по сторонам его философия и поэзия внимали ей с благоговением… Ни раньше, ни позже с подобной оценкой роли и значения истории в европейской культуре мы не сталкиваемся».
Однако похоже, что и позже истории нередко придавали не менее важное значение, чем в эпоху Возрождения. К середине XIX века, по мнению многих видных специалистов, она опять-таки на время оттеснила на задний план философию, богословие же в прошлом столетии не могло составлять ей такую мощную конкуренцию, как прежде. Но в ту же пору отношение к истории со стороны господствующего класса начинает меняться.
Пожалуй, один из самых распространенных парадоксов в истории науки — научная дисциплина по мере своего развития вдруг начинает иногда: в глазах общества терять свое прежнее значение. История, понятая как процесс развития, процесс постоянных перемен, неожиданно многими перестает восприниматься как учительница жизни. Раз, дескать, все менялось, то и учиться у прошлого затруднительно.
Суть же дела в том, что с пониманием сложности истории стало ясно: нельзя пользоваться ею как словарем, в который можно заглянуть, а там забыть на время, до возникновения новой надобности. Использовать исторический опыт действительно сложно, но общий принцип подхода к нему сформулировал Владимир Ильич Ленин: «Самое надежное в вопросе общественной науки и необходимое для того, чтобы действительно приобрести навык подходить правильно к этому вопросу и не дать затеряться в массе мелочей или громадном разнообразии борющихся мнений, — самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с точки зрения научной, это — не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»[10].
Исторический подход — мощное оружие марксистской теории. Именно он помогает разобраться в том, что Гегель назвал «сутолокою мировых событий», именно он связывает с «жизненностью и силой настоящего» то, что может показаться «бледным воспоминанием прошлого».
Но исторический подход смог проявить себя с полной силой только тогда, когда были решены важнейшие вопросы истории как науки: какие силы проявляют себя в движении общества во времени, каким законам подчинено развитие общества.
Путь к открытию этих сил и законов был долог и труден.