Аристотель наделяет каждую из пятидесяти пяти небесных сфер «разумом», или ангелом-хранителем, поддерживающим их движение в абсолютно неизменном ритме на всем протяжении вечности. Полюса каждой сферы прикреплены к наружной сфере и вращаются с ее помощью таким образом, что достаточно сложные схемы их движения могли быть сведены к комбинации единообразных круговых движений. Каждая из семи «планет» (Сатурн, Юпитер, Марс, Меркурий, Венера, Солнце и Луна) расположена, подобно ювелирному украшению, на экваторе одной из сфер. Каждая из этих сфер-носительниц планет замкнута слоями других, «непланетарных», сфер. Таким образом, планеты не могут близко подойти друг к другу, их несут сферы, а поскольку эти сферы не движутся по собственному произволу, а направляются «разумами», Аристотель не только отодвинул планеты на две ступени от какого-либо первоначального источника движения, но заявил, что сам этот источник движения скорее разумен, чем слепо иррационален.
«Поэтика» Аристотеля – это, ка первый взгляд, не совсем подходящее произведение для иллюстрации реакций Аристотеля на космические катастрофы. Но мы заметим, особенно в аристотелевской концепции идеальной трагедии, что «Поэтика» во многих отношениях даже более богатый кладезь информации, чем его строго космологические сочинения. Дело в том, что космология – это просто последовательное отрицание или подавление прошлых катастроф; с другой стороны, его философия трагедии предоставляет ему возможность заново пережить эти катастрофы, на этот раз без всякого риска и сохраняя полный контроль над ситуацией. (И отрицание, или подавление, и повторное переживание должны происходить на подсознательном уровне).
Аристотель подчеркивает, что трагедия представляет «события, возбуждающие жалость и страх, чтобы достичь катарсиса при переживании таких эмоций»1. Но замечания Аристотеля о катарсисе, или очищении, никогда не вносили уточнения, идет ли речь о самих эмоциях или от соответствующих эмоций очищается зритель. Скорее всего Аристотель подразумевал последнее, но можно также предполагать, что он говорил об «очищении» и в том и в другом смысле. Мы, зрители, очищаемся от эмоций жалости и страха, а эмоции жалости и страха, которые мы ощущаем, сами очищаются от того содержания, которое они имели бы, если мы были свидетелями реальных событий, а не искусственного сценического подражания этим событиям.
Аристотель определил различные компоненты трагедий, включая фабулу и характер. Но только фабула, или расположение событий, является решающей: «Но важнее всего структура событий…Характер определяет достоинства человека, но только благодаря своим поступкам люди бывают счастливы или, наоборот, несчастливы. Следовательно, драматическое действие не подразумевает изобра-жечйя характера; характер является дополнением поступков… И без действия не может быть трагедии, но она может существовать без характера» (1450а 15-25).
Аристотель уделяет особое внимание трем особенностям фабулы. Существуют перипетии, или повороты событий; узнавание; и пафоср или сцены страдания. Аристотель предпочитает, чтобы повороты событий и узнавание совпадали (как это происходит в «Царе Эдипе» Софокла). Часто повторялось, что «характер – это судьба». Но судьба трагической жертвы, как это видится Аристотелю, – это результат цепи событий, а вовсе не обязательно характера. Более поздние теории трагедии подчеркивают «трагическую вину» жертвы. Эта трагическая вина обычно является следствием характера и часто связана с аморальностью или пороком: трагическая развязка представляется следствием этой вины, или безумия, или других черт личности главного героя. Фабула, разумеется, сохраняет свое значение, но трудно заметить, чтобы сторонники интерпретаций, построенных на тезисах «характер -• это судьба» и «трагическая вина», когда-либо соглашались с Аристотелем в том, что только фабула -~ т. е. действие и последовательность событий – существенна для трагедии и что трагедия может существовать, даже вообще не обращаясь к характерам, Аристотель со всей определенностью говорит, что гибель «незаслуженна» (1453а 4-5) и что жертва, «подобно каждому из нас» (1453а 5-6), – это тот человек, который не является «безупречно добродетельным и справедливым, но несчастье которого вызвано не пороком или испорченностью, а какой-то ошибкой или моральной неустойчивостью» (1553а 8-10). Греческое слово, переведенное Батчером как «моральная неустойчивость», – это паттгИа. Аристотель пространно рассуждает о добродетелях и недостатках жертв трагедии, но следует подчеркнуть, что он не считает нравственные качества жертвы причиной ее гибелн: он лишь говорит, что если жертвы или слишком добродетельны или слишком порочны, мы не ощущаем трагического страха или жалости. Что мы, став публикой, почувствовали жалость и страх и должны воспринимать жертву как «подобную каждому из нас», т. е. не слишком добродетельную и не слишком порочную. Это единствен-"ные соображения, которые заставляют Аристотеля говорить о нравственном состоянии трагических жертв.