I will always love you.
Смех, смех, смех…
Расходятся линии,
Сходятся рельсы,
О, прекрасный дракон,
Сердце женщины,
Две белых груди,
Хранящие молоко материнства,
Хранящие тепло истинной любви,
Этот маленький сморщенный сосунок,
Припавший к коричневому соску,
Он слаб, он ищет любви,
Света ламп.
Галогеновых ламп.
Словно зеленый лист тянется он к свету,
Он не хочет становиться взрослым
Для того чтобы играть в войну,
Чтобы убивать слабых,
Зачем ему Вьетнам, Панама, Афганистан,
Он не родился для того, чтобы убивать
Из-за цвета кожи или раскосости глаз.
Он любит свою мать.
Женщину, перенесшую муку родов
Для того чтобы он жил.
Женщину, которая не убивает слабых
От избытка тестостерона.
Она – богиня, Он - бог.
Маленький божок.
Чистый кайф жизни есть у них.
И им не надо убивать.
Траля-ля-ля-ля.
Сэр Ермен был богом. Да, он был богом. Образом для подражания. А, может, и не был.
Тестостерон. Ужасно.
Се ля ви. Кран, источающий ароматнейший самогон. Жизнь – странная штука. Она
может заключаться в завоевании мира или в банальном почесывании лобка. Реальность, по сути, - установка одного единственного человека. То есть, как ты хочешь жить, так и
будешь. Сэр Ермен в итоге пришел к такому выводу.
Из-за холма вылезла харчевня. Как и все вокруг – убогая-преубогая. Пузатый сарай, закопченный изнутри, мазанный серой глиной снаружи. Худые коровы паслись на лугу
позади нее. Эти коровы не давали молока. Их единственной целью было выжить. Урвать
друг у друга квадратик чахлой сухой травы.
Хозяин харчевни чесал лобок на крыльце. На вид ему было лет сорок. Сорок
циклических периодов, обратимых к нулю, сводимых в простейшую матрицу миновал он, коптя небо и наблюдая случки дворовых собак, чьи-то похмельные игры разума, да и
просто виды окоченевших безумно любимых им застойных перпендикулярных глобусов.
Его микрокосм состоял исключительно из добротной браги да куска сала, намазанного
горчицей. Мертвый хулиган.
О бля буду я, ежели бог знал эти места. Дикая местность, пересеченная рубцами рощ, залитая молоком тумана на закате. Бог давно насрал на все, в том числе и на мужика из
харчевни. Безумный бог.
Круг был замкнут. Сэр Ермен похмелился самопальным пивом, тухлой водой из банки с
ромашками. Пчелы висели в воздухе, заиндевевшие, простые-простые и кусали его.
Сдохло время. Сдохло!
Чики-та. Оп-ля-ля. Хлопнула дверь. Черный плащ застыл на пороге, словно индеец Джо
у Марка Твена. Шекспир подмигнул со стены и был таков. Я умер. А значит писать эту
историю некому…
Шутка! Конечно же я жив, иначе не было бы этого абзаца. Да и сэр Ермен Щупальца
давно бы отправился на тот свет. Кирдык.
Потом был бред. Черная ворона по ту сторону запотевшего оконного стекла уселась на
подоконник и принялась чистить перья. Бесконечный страх овладел душой сэра Ермена
Щупальца. Он ощутил себя вороной, загнанной в угол, обреченной подыхать по ту
сторону окна.
Без баб и водки так лучше здесь – пронеслись в мозгу слова давно забытой песни
менестреля. Какой-то кошмар накрыл сэра Ермена Щупальца. Он понял, что
бесконечность есть конечность. Замкнутость какая-то.
Бесконечная любовь – допустим, это невозможно. Тогда возможно бесконечное
бухалово. Хотя, конечно, оно тоже невозможно. Единстенное что возможно – это
сдохнуть. Сдохнуть и стать вечным. А лучше жить. Так подумал сэр Ермен.
Бесконечность. Беспредельность. Сэр Ермен захотел подрочить. Захотел – и все. И он
приступил. (Детали опущены)
Он кончил на грязный пол. На кривую плоскость, полную параллепипедов и квадратов.
Собственно говоря, квадрат тоже является частью параллепипеда. Но сэр Ермен не думал
об этом.
Сэр Ермен пил бодяженное пиво. Глупость пожирала его. Но он был цел. Он вспомнил
мать. И заплакал. Он думал, что он дурак. Зря трахал девок в деревне. Зря ходил в
крестовый поход. Христу все равно по барабану. Сэр Ермен понял бессмысленность
жизни. Он был Я.
Базис – совокупность линейно независимых векторов, число которых равно размерности
пространства. Вектор пространства можно разложить по базису. А можно и не
раскладывать. Это уж как повезет.
Сэр Ермен Щупальца блеванул. Горько, горько было ему сознавать бессмысленность и
беспробудность происходящего. Блядское Средневековье! – только и подумал он. Потом
посмотрел на стену – там была паутина с жирным, пожирающим муху пауком и
календарь. Согласно календарю (а Сэр Ермен не был уверен, что он – Грегорианский) шел
двадцать первый век от Р.Х. Рыбак Хуев – так расшифровывалась непонятная
аббревиатура в конце. А Средневековье-то, поди, кончилось! - подумал Сэр Ермен. И
заплакал еще сильнее.
Так его и обнаружили археологи: плачущим горькими слезами, непонятно почему и
неясно зачем. Это были проблемы времени. Точнее, осознания личностью себя внутри
своей эпохи, в контексте собственной современности как неотъемлемой части всего
временного процесса. Эта проблема часто затрагивалась в трудах писателей-моралистов и
писателей-диссидентов. Причем, эти последние, как правило, являлись одним и тем же.
Во всех смыслах.
Но этот рыцарь плакал – и не было тому объяснения. Эта загадка так и осталась
неразгаданной. Ведь он был мертв. Уже добрых пять сотен лет.
Насекомое
Это было огромное уродливое насекомое. И оно смотрело на меня. Его черные сетчатые
глаза буравили меня, словно пытаясь высверлить дыру в моем теле. Меня передернуло от
омерзения.
И откуда оно только взялось здесь на раскаленном асфальте у обочины оживленной
магистрали?
А оно все смотрело. Черт побери, да не смотри же на меня так! От его взгляда меня
захлестнула волна ярости. И тогда я сделал то, что сделал. Я просто раздавил его
подошвой своей лакированной туфли. Размозжил по асфальту.
Словно вспышка молнии. Будто взрыв метеорита высоко в стратосфере. Остановившееся
время… Тогда и теперь я не смог бы объяснить, что произошло, но это повергло меня в
шок.
Передо мною лежал голый человек. Точнее, то, что от него осталось. Грудная клетка его
была проломлена, словно он попал под гидравлический пресс, из живота торчали
распухшие кишки. На лицо я боялся смотреть: его исказила ужасная гримаса. Не было
сомнения, что он мертв.
Черт побери, неужели это с ним сделал я? Но ведь это было всего лишь большое
насекомое. Огромное, жутко уродливое насекомое, но не человек же! Хотелось бежать от
этого ужасного места куда глаза глядят, безоглядно, не останавливаясь… Но что-то
необъяснимое остановило меня.
Я склонился над трупом. От его кишок страшно смердело. Превозмогая вонь, я
приблизился к нему настолько, насколько это было возможно. Я обнял его. Из глаз
мощным напором, как из брандспойта, хлынули слезы.
Я не чувствовал вины. Было что-то другое. Может, жалость. Может, сострадание.
Может, горечь от того, что ничего нельзя изменить. Не знаю. Но это я убил его.
Вспышки и блики. Насекомые и люди. Я стоял на коленях, обнимая обезображенный
труп…
…А мимо все неслись и неслись машины, не замечая нас, словно мы были призраками.
Хотя, возможно, в тот момент мы и были призраками.
Жир
Он постоянно ел. О, эти нежнейшие французские круассаны с вишневой начинкой,
черничный пирог и лоснящиеся от жира бифштексы! Фаршированные перцы и