Но разве вы это заметите?
Вот вы все – как на ладони. Я смотрю на вас в бинокль, который купил пару недель назад
у старого пьяницы на рынке, через окно моей квартиры, расположенной на верхнем этаже.
Сквозь кружки окуляров мне видны все ваши недостатки.
Половина из вас горбится, другие хромают, у третьих некрасивая родинка на лице,
четвертые покрыты густыми черными волосами по всему телу, словно гориллы, пятым
сделали обрезание и теперь головка их члена похожа на шляпку несъедобного гриба.
Кроме того, вы пошлы, завистливы, мелочны, в вас живут иллюзии, которые заменяют
вам истинную жизнь. Ваша фантазия никуда не годится. Ее хватает только на покупку
недорогих автомобилей самых банальных моделей и обстановку своих квартир мебелью
из ИКЕИ. Те из вас, кто хоть немного поднялся над остальной массой, кичливо воротят
нос от тех, кто остался внизу; последние же, разочаровавшись и смирившись со своим
бессилием, утыкаются в грязь на дне собственной помойной ямы и лишь изредка
поднимают рыла, чтобы злобно плюнуть в верхних, но не достают и плевок шлепается им
же в глаза.
Я смотрю на вас, и смех непроизвольно срывается с моих губ. Вы – жалкие ничтожества.
Ваша жизнь ничего не стоит. Поэтому я искренне радуюсь, когда террористы швыряют в
вас свои бомбы или внезапное землетрясение погребает вас под обломками ваших же
домов. Вы противны даже богу. Мне кажется, старик рвет волосы на своей седой голове, когда видит, кого он породил.
Впрочем, ко мне это не относится. Думаю, я – его любимый сын.
И все-таки мне приходится жить с вами в одном мире. Конечно, все это не вызывает у
меня ничего кроме омерзения, но иного, к сожалению, не дано. Всякий раз, когда я
оказываюсь в каком-нибудь общественном месте или же по случаю общаюсь с коллегами
по работе, у меня складывается впечатление, что лягушки ожили, выползли из своего
болота и теперь пытаются жить на равных со мной. Это не так, запомните!
Я отрываю бинокль от глаз, собираясь уже покончить со своим занятием, как тут же мое
внимание привлекает одна приятная сцена. Я вновь приникаю к окулярам – так, что
чувствую, как они впиваются в кожу вокруг моих глаз.
На улице напротив моего дома автомобиль сбил молодую женщину. Она взмыла вверх
словно бабочка, но, однако же, без присущего бабочкам изящества, и шлепнулась на
асфальт, покрытый кашицей из снега и грязи, словно раздавленная мокрица. Пальто ее
распахнулось, оголив раскинутые ноги и кружевные трусики под задравшейся юбкой.
Я вижу кровь, струящуюся по ее лицу. Я отмечаю, что она некрасива, главным образом
из-за крупного родимого пятна на щеке; струйка же крови напоминает мне разрез,
сделанный хирургическим скальпелем.
Автомобиль, сбивший ее, останавливается, водитель выглядывает в приоткрывшуюся
форточку, раздумывает несколько секунд и, внезапно развернувшись, уезжает.
Обыкновенный трус.
Некто выныривает из толпы и, пользуясь всеобщим замешательством, принимается
шарить у нее по карманам. Он извлекает темный предмет – по всей видимости, кошелек и
снова исчезает в людском потоке.
Несколько сердобольных старушек начинают суетиться возле истекающего кровью тела, но большинство случайных свидетелей происшествия проходят мимо с равнодушными
лицами: им, конечно же, плевать на судьбу этой женщины да и вообще на все, они
целиком и полностью поглощены собственными натурами. Возможно, здесь мы в чем-то
похожи, но…
Но они забывают, что их натура – ничто, потому как истинно высшее существо
находится не там, на улице, но здесь, у окна – с биноклем в руках, и словно бог наблюдает
за грустными картинами жизни своих уродливых чад.
Вот еще одно доказательство вашего ничтожества. И еще один козырь в моей колоде.
Будущее не за вами, за мной. Но вам это неизвестно. Пока.
Я убираю бинокль от глаз и отхожу от окна. Кладу его на тумбочку, стоящую у
изголовья моей кровати, над которой висит большое зеркало в раме из красного дерева.
Развязываю тесемки халата, и он падает у моих ног. Я остаюсь в своей божественной
наготе.
Я подхожу к антикварному комоду с большим зеркалом, способным отразить черты
вашего величественного героя, и строгим взглядом окидываю свою наружность.
Прекрасно! То, что я вижу, прекрасно, абсолютно!
В зеркале – мужчина тридцати с небольшим лет с правильной формой черепа, черными
курчавыми волосами и античным лицом. У него стройное тело, покрытое крепкими
мускулами, на котором почти нет волос, разве что на лобке, его руки и ноги прекрасны, как могут быть прекрасны руки и ноги атлета. Его отражение лучится в зеркальной
бездне, как будто зеркало посылает из своих глубин мощный поток энергии, который
способен сокрушать стены.
Я замечаю, что хоть и брился только вчера, на лице проступила небольшая щетина. Я
иду в ванную, не одеваясь, нагишом. Я беру бритву, наношу пену и плавными
движениями выравниваю контуры своего лица, словно старательный мастер, который
доводит свое детище до совершенства последними мазками.
Внезапно проступает кровь. Я порезался. Кровь смешивается с пеной для бритья, образуя
розовую субстанцию. Я беру полотенце и тщательно стираю ее с лица. Кровь не
останавливается и тонкой струйкой скользит по подбородку. Несколько капель срываются
и падают на поверхность раковины, расплываясь причудливыми рисунками в духе
абстракционизма. Я нахожу это забавным.
Я беру бритвенный станок, аккуратно вынимаю лезвие и делаю неглубокий надрез на
груди. На коже образуется красная полоска с рваными краями, которая тут же заполняется
кровью. Кровь струится по груди вниз к животу, я размазываю ее плавными движениями.
Вскоре все мое тело в моей же крови. В крови бога.
Это заставляет меня вспомнить случай из детства. Уже тогда я был особенным ребенком.
Я был единственным чадом в семье, и родители долгое время хотели видеть меня
девочкой, что немного смущало меня, но та нежность, с которой все это делалось,
побеждала всякое смущение. Кроме того, я прекрасно выглядел в ситцевом платьице, в
чепчике и длинных розовых гольфах. Я был любимцем огромного количества моих теток, которым был препоручен и которые переодевали меня по десять раз на дню во
всевозможные чудесные наряды, а я вытанцовывал перед ними с грацией ангела.
Еще мне нравился мой ночной горшок, который представлялся мне волшебным сосудом
из сказки и на котором я мог сидеть часами. Опорожнившись, я слезал с горшка, напевая
какую-нибудь песенку из мультфильма, и опускался на колени перед горшком. Это было
похоже на молитву. Я смотрел на свои какашки, и они казались мне совершенными, в них
было какое-то волшебство, а иными они и не могли быть, раз горшок был волшебным. Я
обнюхивал их и брал в руки, если, конечно, у меня не было поноса, и, пока никто не
видит, играл с ними, как обычные дети играют с плюшевыми медвежатами или куклами.
Они были частью меня, частью ангела.
Однажды ко мне приехал двоюродный брат, который был на год старше меня. Мне было
года три. Наши горшки стояли рядом. Мы сидели с ним и какали, потом я слез с горшка и
стал совершать свой ритуал. Он спросил меня, что я делаю. Я ответил, что мои какашки
живые. Он рассмеялся и сказал, что они не могут быть живыми, потому что у них нет
души. Тогда я взял одну какашку и съел, желая показать, что они образуют со мной одно
целое, а у меня-то душа есть, значит и у них – тоже. Брат не досмотрел эту сцену, потому