что его затошнило. Я решил, что у его какашек действительно нет души, после чего стал
сомневаться в том, а есть ли она у него самого.
Я рассмеялся. Воспоминание о детстве было приятно. Я обмакнул палец в кровь и
лизнул. Кровь была солоноватой на вкус. Если христиане вкушают тела Христова, почему
совершенное существо не может вкусить собственного тела?
Потом я вытер кровь и обработал раны раствором йода. Кровотечение остановилось. Я
еще раз оглядел свое лицо и, найдя его совершенно гладким, вышел из ванной комнаты.
Моя квартира была целиком обставлена зеркалами. Зеркальным был потолок, зеркала
висели на стенах, на каждой тумбочке лежало по одному маленькому зеркалу, как в
женских косметичках, даже настенные часы были с зеркальных циферблатом. Все они
показывали мне самого себя. Все они впитывали в себя изображение божества и, не имея
сил оставить его себе, отдавали назад. Бог не мог принадлежать им. Бог не мог
принадлежать никому кроме самого себя.
Я оделся. У меня было несколько дорогих костюмов, и я одел один из них. Я планировал
прогуляться. Побыть немного среди низших существ. Дать им шанс увидеть божество и
пасть к его ногам от стыда за собственное уродство и убожество.
Я повязал галстук перед зеркалом, в который раз отмечая свою красоту и изящество.
Зеркала любили меня, им нравилось отражать совершенство. Будучи беспристрастными
судьями, они обожали судить богов, не людей. Я обдал себя одеколоном, хотя мой запах
был идеален, я это знал. Так, маленький штришок к великому полотну.
Часы показывали начало восьмого. Вечернее солнце заглянуло в окно и заиграло в
зеркалах тусклыми бликами, пораженное безукоризненным видом их хозяина. На улице
вдалеке прогрохотал трамвай. Я взял с тумбочки пачку сигарет и закурил.
Выпуская ровные струйки дыма, я продефилировал перед зеркалами, любуясь своим
видом. Это было чистое эстетическое чувство, какое в человеке может пробудить разве
что созерцание только что распустившихся цветов. Это был апогей художественного
совершенства, которого достигает в экстазе великий живописец, создавший гениальное
произведение.
Докурив, я затушил сигарету в хрустальной пепельнице и вышел из дома. Мои зеркала
вмиг стали тусклыми, погрустнев оттого, что некоторое время им придется отражать
только самих себя. Ничего, я еще вернусь к вам, мои дорогие!
Я спускаюсь и выхожу на улицу. Город окутали короткие зимние сумерки. Свет фонарей
отражается в лужах, похожих на черные кляксы. В лужах отражаюсь и я – и это
возвеличивает их низкую сущность.
Я погружаюсь в толпу, и, скажу вам, это не самое приятное развлечение. Люди идут
плотным потоком, толкают меня, проходят мимо, даже не извинившись, им плевать на все
и вся, кроме самих себя. Подобным образом свинье плевать на своих сородичей, когда ей
в кормушку кинут отбросов – она расталкивает всех, жадно хрюкая, лишь бы первой все
сожрать.
Вы – полные ничтожества, говорю я вам, - и вот мои доказательства. Взгляните на себя
со стороны. Жалкие существа, думающие только о собственной заднице. Заднице,
покрытой мелкими пупырышками, иногда прыщами, в мелких волосках; заднице, дурно
пахнущей и вряд ли имеющей право на существование.
Я захожу в знакомый бар: иногда я здесь бываю, выпиваю пару коктейлей или стаканчик
виски и ухожу. Мне интересно понаблюдать за людьми. Увидеть их страхи и пороки. В
пьяном угаре они, как правило, раскрываются полностью – и более гнусной картины не
увидать вовек.
Я беру коктейль и сажусь за столик в дальнем углу бара, под тусклым светильником, нехотя роняющим свой свет, словно его заставляют это делать каждый день против его
воли. Я закуриваю сигарету и делаю глоток. Коктейль великолепен. Что ж в некоторых
вещах вы все ж преуспели, браво!
Посетителей в этот час немного, в основном завсегдатаи – будничные пьяницы,
предпочитающие смотреть на дно стакана, нежели в свои собственные глаза. У них нет
будущего, их настоящее – здесь. Они пьют с тупой обреченностью, как пьет корова из
поилки перед тем, как ее поведут на убой. Они уже положили свою голову на плаху и
только ждут топора.
Но нужно отдать им должное – пьяницы хотя бы сознают свою ничтожность. В отличие
от большинства, которое подтягивается позже, в дорогих одеждах, с праздными лицами, чтобы выплеснуть в угаре всю мерзость, которую скрывают меха и украшения. Эти
гуляют как римляне, в лоске и высокомерии, но как римляне, забывшие, что у ворот уже
стоят варвары. И лишь я, высшее существо, вроде как незаметен среди всей этой грязи.
Как и подобает высшему существу, я лишь наблюдаю за деяниями тварей низших, не
снисходя до них.
Проходит часа два. Я успеваю выпить еще два коктейля и заказать порцию виски.
Народу прибавилось, все столики почти полностью заняты. Я наблюдаю из своего
укрытия, от меня не скрывается ни одна деталь, даже самая мелкая. Люди самонадеянны.
При всем своем уродстве они пытаются вести себя как принцы и принцессы, это выглядит
смешно. Глупо, я бы сказал. Должно быть, так выглядит навозный червь, возомнивший
себя мотыльком.
В начале десятого бар забит полностью. Начинается привычный кутеж с пьяным смехом
и гамом. Ко мне подсаживается женщина, я сразу вижу, что это проститутка.
- Можно?
Я киваю. Иногда я пользуюсь услугами проституток, это что-то вроде игры, в которой
королю предлагается испачкать ступни. В любом случае это лучше, чем вязаться с
остальными женщинами.
Она садится и закуривает.
- Не угостишь даму чем-нибудь?
Я бросаю на стол мятую бумажку. Она кривит губки, но иного обхождения она не
дождется. Она нехотя встает и идет к стойке – взять себе коктейль. Когда она
возвращается, она говорит мне:
- И чего это ты такой грубый? Вот и сидишь поэтому один, дурачок.
- Не твое дело, - говорю я и достаю еще несколько бумажек, - тут недалеко, допивай
коктейль и пойдем.
- Фу, какой ты! Никакой романтики…
- Оставь эти слова другим.
Я пью виски молча, разглядывая ее. По вашим меркам она, наверное, ничего, только
немного старовата, я вижу морщинки, изрезавшие кожу вокруг глаз. Я вижу капельки
коктейля вперемешку со слюной на ее губах. Это вызывает у меня неприятное чувство.
- Как тебя зовут? – она пытается выглядеть игривой.
- Это тоже не твое дело, кроме того, мне не важно, как зовут тебя, я сказал, допивай
коктейль и пойдем.
Видно, что ей не нравится, как я с ней обращаюсь, но деньги заставляют остаться. Она
тянет коктейль через трубочку, при этом я слышу неприятное причмокивание.
- Не делай так, - раздраженно говорю я.
- Как?
- Ты знаешь, не притворяйся.
Она перестает. Допивает свой коктейль и смотрит исподлобья на меня. Я делаю
последний глоток виски и встаю. Она поднимается следом.
Мы выходим на улицу. Начался снег. Он кружится – белый и чистый; я ловлю рукой
снежинку, она лежит на ладони, геометрически правильная, симметричная, в ней есть
эстетизм, я смотрю под ноги: там снег лежит грязными клочьями, похожий на тряпки, которыми вытирали руки после того, как ковырялись в моторе автомобиля. Вот так – все, что попадает на землю, в человеческий мир, все красивое и эстетичное, становится просто
грязью.
Мы идем молча, я говорю ей, чтобы шла немного впереди, я скажу, где мой дом, она
повинуется, я разглядываю ее. У нее немного кривые ноги. Безвкусная прическа. Пальто, похожее на одеяние монаха. Она такая же, как все вы.