— Коммунистическая и нацистская системы, конечно, различаются между собой — плюс и минус, — продолжал князь уже с оттенком сожаления в голосе. — Других различий между ними нет. Их политические и иные акции в равной мере безнравственны, разрушительны, опасны для культуры. Но смею надеяться, что эти «вечные рейхи» не вечны. Придет время, и на них будут смотреть как на чудовищные казусы истории; для жизни обыкновенный гуманный поступок ценнее любых партийных программ и манифестов, рассчитанных на обман простаков. Непреходящее в истории — человечность, вся сила жизни — в ней. Возьмем близкий пример: следуя доктрине нацистов, я обязан был передать вас в их руки, другими словами, убить вас. Я не сделал этого, и вы живы. Но насколько я понимаю ситуацию, неприятности ждут вас и с другой стороны: доктрина коммунистов обернется к вам жестокостью именно за то, что вы остались живы, что попали в плен. Обе доктрины одинаково антигуманны, нетерпимы к морали и достоинству людей. Основа общественного мироздания — человечность — в Германии и в современной России разрушается всей государственной системой — особенно органами гестапо и НКВД, потому что оба режима служат не интересам собственных народов, а далеко смотрящим мировым силам зла, породившим обе системы. Перед убийственной мощью гестапо и НКВД меркнут злодеяния средневековой инквизиции, а Варфоломеевская ночь выглядит детской шалостью…
Конечно, сформировать корпус убийц практически возможно в любой стране. Но подобные акции затруднены в устойчиво монархических государствах — таких, как вильгельмовская Германия или николаевская Россия, — зато предельно облегчены в так называемых демократиях, где подонки общества свободно становятся государственными людьми, объединяются в могущественные корпорации, захватывают власть и превращаются в страшную преступную силу. Не случайно личная жизнь многих современных диктаторов нацистского или коммунистического толка — глубокая тайна. Тот, кто пробует раскрыть и обнародовать ее, фактически решается на самоубийство. Вы меня слушаете?
Ляликов молчал: то, о чем говорил князь, было ужасно.
Много дней он жил под впечатлением от этих страшных слов, которые опрокидывали все устоявшиеся представления и властно тревожили его ум.
— Для чего я вызываю вас на этот трудный разговор? — продолжал князь в следующий раз. — Хочу услышать ваши возражения, поспорить с вами. Исследуя ваше «я», вашу способность к самоутверждению, я контролирую свое «я», свой жизненный опыт. Я во многих отношениях опытнее вас, тем не менее знакомство с вами представляет для меня интерес, так как в определенном смысле вы воплощаете в себе нравственные устремления современной молодежи России. Вы патриот.
— Это все, к чему вы пришли, наблюдая за мной?
— Увы, нет. Вы честный, мужественный человек, но в гражданском отношении не отличаетесь от множества ваших соотечественников, с которыми мне довелось — правда, кратковременно — беседовать. Другая сторона вашего «я» — исполнительность, идеализация всего официального. Вы усвоили ограниченный запас идей, дозволенных и потому правильных. Ваш ум усыплен догмами, которые вы бездумно принимаете за истину. Усваивая такие «установки» как «Религия — опиум для народа», «Учение Ленина всесильно, потому что верно» или «Партия — ум, честь и совесть эпохи», вы перестаете мыслить. В результате ваш интеллект прекращает свое совершенствование. Пока вашу самобытность оберегает молодость с ее жаждой обновления, но лет через десять-двадцать общественная система, где все подчинено партийному уставу, сделает вас безликим. То же происходит в нацистской Германии. Вы не случайно не знаете, ч то с вашим отцом: знать об этом не дозволено. Но вы слепо, вопреки своим жизненным планам идете, куда вас «направляет партия»: послушание официально провозглашено добродетелью.
Ляликов не знал, что сказать. Да и какие аргументы он мог противопоставить князю в свой двадцать один год, из которых два с лишним ушло на войну, а остальные по-настоящему и от детства-то нельзя было отделить…
Он начал гулять по зимним дорожкам сада — князь как раз собирался в одну из своих поездок. Ляликову он сказал:
— Было бы жаль, если бы вы, повинуясь свойственному юности нетерпению, оставили этот дом и попали впросак. Мне хотелось бы по возвращении видеть вас, нам есть о чем поговорить. Вы не будете торопиться? Вот и хорошо. А чтобы вы не скучали, в вашем распоряжении моя библиотека. И еще: вам не мешало бы заняться французским и немецким языками. Не возражаете? Договорились.