В Пятигорск приехали ранним утром, город еще спал. Собственно, города и не было — был сплошной туман. Кроме нескольких десятков будущих танкистов, мостовой под ногами да расплывчатых контуров зданий, Крылов никого и ничего не увидел. Казалось, он попал в призрачное царство, сотканное из воображения и тумана. Звук шагов таял в сыром воздухе.
Улица поднималась вверх, туман и дома уползали назад, воздух становился свежее. Впереди бесформенной массой высилась какая-то гора.
— Это Машук, товарищ капитан? — спросил Крылов.
— Он. Зацепит тучу — неделями слякоть, кости ноют.
— Вы на каком фронте были?
— Спроси, на каком не был.
— А на Центральном — где?
— Опять где. По-другому спрашивай.
— Под Дмитровском-Орловским?
— Был.
— За деревней, на бугре. Пять тридцатьчетверок горели? Помните?
— И тебя там?
— Нет, меня позже…
Капитан несколько минут шел молча, заметно прихрамывая. Потом сказал:
— Теперь там нашему брату легче…
Крылов не знал, легче ли сейчас на фронте танкистам, но тогда, летом тысяча девятьсот сорок третьего года, они принимали на себя массированный огонь немецкой артиллерии. Они маневрировали на лбу поля в обреченных на гибель тридцатьчетверках и вели бой до последнего снаряда. Тогда им было трудно.
Улицу преградили ворота, около которых стоял часовой.
— Пришли…
Крылов больше не видел этого капитана, но он не раз думал о нем и невольно припоминал случаи, когда пехотинцам приходилось наступать рядом с танкистами. В памяти у него тогда снова оживали тридцатьчетверки, окруженные темно-желтыми земляными взбросами, будто танки магнитом притягивали к себе снаряды, чтобы одеться черно-рыжим дымным пламенем. Танкам негде было укрыться, они всегда были видны, как на ладони. Они, как пехотинцы, шли в лоб и погибали, как пехотинцы, только не от пули и осколка, а от снаряда. Они горели, оставаясь внешне неизменными; они сгорали взрываясь, и тогда они превращались в груды металла; они погибали от тяжелых снарядов, и тогда на много метров в стороны отлетали танковые башни; они находили себе смерть от противотанковых мин и фугасов.
Крылов однажды видел перевернутую вверх разорванным днищем убитую тридцатьчетверку.
В гибели танка всегда было что-то человеческое: и когда тридцатьчетверка молча горела, охваченная пламенем, и когда в ней начинали рваться снаряды, гранаты и патроны. Казалось, она, как живая, кричала от боли, прощаясь со своими товарищами.
Теперь Крылову предстояло стать механиком-водителем тридцатьчетверки.
Он не без колебаний ступил на новый путь и не мог безболезненно расстаться со своим прошлым. Оно удерживало его в стрелковом полку, уже недосягаемом для него. Письмо от Сударева, написанное каллиграфическим почерком, стало последней вестью о товарищах:
«Здравствуй, Крылов! С фронтовым приветом! Отвечаю за Пылаева: его и Костромина отправили в госпиталь, а Маякин убит. Из старичков остался один я. Мы наступаем…»
Вернись сейчас Крылов в батарею — и некому будет узнать его. «Так не все ли равно теперь куда? — говорил он себе. — Люди всюду люди, а через несколько месяцев я догоню фронт, и тогда…»
И тогда он вспоминал танковые факелы, вздыбленную от разрывов землю и закопченных танкистов в промасленных, вспыхивающих, как спичка, комбинезонах. «Боишься? — спрашивал себя. — Конечно, боюсь, но дело не только в страхе…»
Страх — оттого что умирают, а пехотинцы умирали чаще танкистов. Страшнее не будет. Дело в другом: смерть танка слишком сильно отпечатывается в памяти, а зрелище заживо сгорающих экипажей — не из приятных.
Крылову нелегко будет перестроить свою жизнь. Ему не забыть батарею, которая долго была для него домом; не забыть дороги, по которым он шагал за сорокапяткой; не забыть блиндажи, в которых провел много дней вместе с Камзоловым, Мисюрой, Василием Тимофеичем; не забыть Сафина, Пылаева, Афанасьева, Костромина. Дни, прожитые вместе с ними, были лучшими в его фронтовом прошлом. То время уже не вернуть. Разве он когда-нибудь предполагал, что будет с грустью вспоминать свой полк, свою батарею, свой расчет? Там было его место. Найдет ли он его опять?
Дул до тоски промозглый ветер. Начинался день. Рассвет был тусклый, серый Машук затягивало облаками.
8
КУРСАНТЫ