— Погреться бы сейчас, товарищ лейтенант, — вздыхал курсант Юлаев.
Пах скептически оглядывал его неказистую фигуру, посиневшее от холода лицо. Костер из масленых тряпок не очень-то согревал продрогших на ветру курсантов, а дрова в Пятигорске — дефицит.
— Жидковат ты, Юлаев, рано износился.
— Бабу, что ли, захотел? — ухмыльнулся Ковшов. Его реплика понравилась взводному.
— Бабу не осилил бы — харч не тот, а водки выпил бы, — пояснил Юлаев. — Я до войны крепко зашибал: плотник, весь день на улице.
— Дело нехитрое, Юлаев. Ну выжрешь бутылку, а дальше что? Пить надо с умом да с закуской.
— Для этого, товарищ лейтенант, денег много надо.
— Еще голова нужна.
— Не имей сто рублей, а имей сто друзей! — вставил Ковшов. Пах опять взглянул на него с одобрением.
— Сто не обязательно, а если у тебя есть друзья — умри, но не подведи. Вот мы с тобой в армии — я лейтенант, а ты рядовой, мой подчиненный. Но ты ведь тоже человек, как и я, — ты и жрать досыта хочешь, и все остальное, а по уставу не положено. Как быть? А ты меня слушай. Я за тебя отвечаю, ты меня и слушай. Хочешь к бабе — скажи мне, я буду знать — иди, ничего не бойся. Но если попадешься, да на меня покажешь — пощады не жди, а не подведешь — и я тебя не подведу. Ты за меня — и я за тебя. Понял?
Крылов внимательно слушал, старясь осмыслить этот жизненный опыт, где воедино слились прямота и скрытность, взаимопомощь, бескорыстие и расчетливость.
— А вы были на передовой? — спросил неожиданно для самого себя.
— Был. Хочешь проверить?
— Да чего там, и так ясно. — согласился Юлаев.
— Хочу! — выпалил Крылов. Ему показалось, что он поймал взводного на слове. Но Пах от такой настойчивости лишь подобрел.
— Рохля ты, Юлаев! Может, я тебе мозги заливаю! Вот как надо — как Крылов. Задирай гимнастерку! Смотри.
Крылов увидел обожженное тело, зарубцевавшиеся раны и тут же простил Паху его хитроумную теорию.
— Убедился? — Пах спокойно застегивал шинель.
— Вас вытащили?
— Я вытаскивал — не меня. Потому и учу вас уму-разуму: сдохни, а товарища выручи.
— А какая у вас до войны была профессия?
— Это я тебе не скажу — не все солдат знать должен. Понял?
Крылов не очень-то понял его, но одно было несомненно: нравственные представления Паха не укладывались в распространенный стандарт.
Крылов заметил: на каждом новом этапе своей жизни он сталкивался с новыми проблемами и комбинациями человеческих характеров. Этот усложняющийся опыт нуждался в соответствующем осмыслении. Привычные представления не могли охватить все многообразие жизни, объяснить ее нюансы и исключения — она оказывалась богаче и сложнее. Общепринятые установки и жизненная практика не совмещались. Не это ли когда-то имели в виду Павел Марзя и пулеметчик Кравчук?
По-своему пытался разобраться в хитросплетениях человеческих отношений и лейтенант Пах. Опираясь на практический опыт, он пришел к своей теории взаимопомощи. И у Ковшова с Рябининым была своя «линия». Она отражала их личный опыт и была безупречна до тех пор, пока помкомвзвода не нашел хитроумный контрприем: он собственноручно выбрал из запаса каптенармуса самое ветхое обмундирование и вручил его Ковшову и Рябинину. Теперь их комбинации на хлебном рынке уже не могли увенчаться успехом. Но «линия»-то у них осталась! Похлопывая ладонью по брюкам и плутовато-простодушно улыбаясь, Рябинин говорил:
— Матерьяльчик первой категории, еще с русско-японской! Алеша подарил, голова у нег варит!
Однажды Рябинин припомнил, как в запасном полку, будучи в гарнизонном карауле, стоял часовым у платформы с солью.
— Прихожу на пост, винтовку в угол, сам за кирку и давай шуровать. Бабы — в очередь, они там сами знали, что к чему. Две недели жил во! — он показывал лихо изогнутый большой палец.
Рябинин вовсе не был вороват. Простодушный плут или даже наивный мудрец, он рассматривал свои комбинации с обмундированием или с солью как своего рода разумную необходимость, вследствие которой он приобретал кусок хлеба. В своих поступках он не находил ничего предосудительного: лучшую гимнастерку менял на худшую и эту худшую носил сам, а солью на свой страх и риск щедро награждал женщин, потому что в магазинах соли не было, а эта серо-желтая масса валялась под открытым небом и не принадлежала какому-нибудь конкретному лицу. А раз так, то никто оттого не пострадает — наоборот, только польза и ему самому, и людям.