— Но…
Он перебил ее, не давая ей договорить:
— Станислава… Стана, поймите, я не бессмертен, но я буду жить долго, очень долго, если меня не убьют. Я буду молод. Я буду — а тех, за кого я воевал, уже не будет. Вот это — подло, с человеческой точки зрения, — он взял ее за руку. — Вы называли имена в аудитории, а я их вспоминал. И, знаете, Стана, за их жизни я бы без раздумий заплатил миллионами человеческих, — ее передернуло, а он улыбнулся. — Вот именно этого люди и не могут нам простить. Именно это сейчас называют психологическими травмами и отклонениями, характерными для модов первого поколения.
Непонятно из-за чего на глаза навернулись слезы. Она плакала, и ей почему-то казалось, что она плачет не из-за него, а за него. Стана действительно ненавидела модов, боялась модов. Но сейчас, понимая сколько они потеряли, она их жалела. Ущербная женская логика, как любят говорить сексисты.
— Вы умирали за нас, — всхлипывая, пробормотала она фразу из старой послевоенной агитки.
— Мы убивали за вас, Стана, — жестко бросил Скай, и она вздрогнула, чувствуя, как высыхают слезы. — Так честнее. У меня был друг, который почти сошел с ума из-за этого. Он не мог жить, зная, скольких убил, сколькие погибли. Он не мог жить, зная, что их всех нет, а он жив. И живы вы — только вам безразличны тех, кто за вас умирал, а не убивал. Мой друг хотел умереть, но ему не позволяли, потому что он был героем.
В его взгляде был лед и затаенная боль. Стана была почти уверена, что знала, о ком он говорит, но не спросить не смогла.
— Что с ним случилось?
— Он все-таки умер, Стана. А потом, как ни смешно, мы перестали быть героями и стали монстрами.
Профессор отвернулся и почти лег на диван, глядя в потолок. Его лицо было абсолютно пустым и безэмоциональным, только где-то в глубине глаз — она не видела, но точно знала — жила та же звериная тоска, что сейчас прорвалась в голосе.
Стана одним глотком допила чай, встала и ушла, не прощаясь. Слова были лишними, а рыдать по Алому на два голоса — попросту пошло. Он бы не оценил. Перед глазами мелькали его письма: неровный угловатый почерк, его формулировки, обращения, от которых она краснела и смеялась — «моя прекрасная леди», «моя принцесса». Тогда она верила, что вырастет и он женится на ней. Тогда она надеялась, что с ней — именно с ней — ее герой будет счастлив. Герой же посылал ей конфеты и игрушки, а потом покончил с собой.
На миг девушке показалось, что она слышит его смех, хриплый и тихий, чувствует запах дыма его сигарет, но воспоминание мелькнуло и пропало. Осталась только глухая тоска. Она знала, что не имеет права даже думать об этом, но сейчас она понимала Ская. Слишком хорошо понимала.
Терять всегда больно. Терять тех, кого считаешь родными — больно вдвойне.
Стана не знала, кем он был для Ская, но догадывалась, что не только и не столько другом. Черт, кем может стать человек, с которым жизнью рискуешь бок о бок изо дня в день на протяжении восьми лет? Братом? Отцом? Отражением?
Она очнулась от размышлений, уже стоя на знакомом КПП. Забавно, автопилот привел ее не домой, а к Алеку. Или именно это место она уже и считала домом?
Стана привычно улыбнулась охраннику и пошла вперед. Она даже не жалела, что, пусть и неосознанно, приехала сюда. Хотелось с кем-нибудь поговорить. Долго, бездумно и болезненно, выдавливая из себя слова и признания, хотелось поделиться тем, что рассказал ей профессор. С Джейком бы не рискнула.
Подопечный встретил ее объятиями и широкой улыбкой. Правда, уловив ее настроение, нахмурился и посерьезнел. За ужином Стана чувствовала себя, как на допросе, только отвечала она охотно, сама захлебываясь словами. Пока она мыла посуду, Алек читал ее доклад, вслух и с выражением, слегка дурачась, но ровно настолько, чтобы не разозлить, а чуть поднять настроение. Только на именах и биографиях он запнулся и посерьезнел. Даже дочитывать не стал, хотя, может быть, дело было и в том, что она пришла к нему и села рядом.
Алек отложил планшет и притянул ее к себе. Стана блаженно улыбнулась, прижимаясь спиной к его груди.
— Тебя только доклад так расстроил? — прежде чем она успела возмутиться, он поправился. — И несправедливость в отношении героев, разумеется!
— Нет, — она вздохнула. — Скорее рассказ Ская.
— Эксплуатация чистых образов маленьких модификантов?
Легкий налет ехидства в его голосе не раздражал. Стана улыбнулась и признала:
— Звучит глупо, да. Но, знаешь, вроде как они были нужны, нужны, а потом: «Ребята, всем спасибо, все свободны, вы недостаточно люди». Это фашизм, Аль…
— Это жизнь, Стан, — отозвался он ей в тон. — Но, не могу не согласиться. И не спросить не могу, — он помедлил, тяжело вздохнул. — Извини заранее, но… ты же не любишь модов?
Не совсем та тема, о которой хотелось говорить, о которой она готова была говорить, но — это она начала. Сама. Убегать, прятаться и отнекиваться после этого… глупо и недостойно, наверное.
— Не люблю. Это личное, — он молчал. Он ничего не спрашивал, ничего не говорил, казалось, даже не дышал, и Стана решилась. — Мой отец погиб в последний год войны, Алек. Я его совсем не помню, мне и года тогда не было. А потом все закончилось, и мама… ну, она встретила его сослуживца, кажется, даже друга.
— Любовь, свадьба и много маленьких Стан? — его улыбка была явственно слышна, она тоже улыбнулась, представив себе эту идиллическую картинку.
— Первое и второе — да, с третьим не сложилось. Они три года были вместе, он играл со мной, гулял. Учил читать, — голос сорвался, и она замолчала, пытаясь отдышаться и глотая непрошенные слезы. — Он нас любил, Аль, но через три года, как-то ночью мама встала… не знаю, воды попить, наверное. А во дворе сработала сигнализация. Психолог мне говорил, что ему показалось, что снова война, но я не понимаю, не могу понять…
По щекам катились крупные слезы. Стана запрокинула голову, надеясь, что они остановятся, но становилось лишь больнее, и тело сотрясали рыдания. Алек стиснул ее с силой, почти до боли.
— Что он сделал? — тихо спросил он.
— Убил ее, — проскулила Стана и развернулась в его руках, пряча лицо и рыдая, рыдая, рыдая, уже не сдерживаясь.
Алек ее держал, просто держал, ничего не говоря и ни о чем больше не спрашивая. Засыпая, она подняла голову, пытаясь увидеть его лицо, и, сквозь пелену слез ей показалось, что он тоже плачет и что-то говорит, без звука, одними губами.
Но через мгновение она уже спала.
Ей снился сон: она смотрела в пронзительно голубое небо, покрытое редкими перышками облаков: безумное, странное, чистое. И солнце светило как-то ярче, чем обычно, и весь мир был феерией красок: слишком зеленая листва, слишком яркие стены, слишком чистый воздух.
Она посмотрела под ноги: отдраенный до блеска асфальт. Она посмотрела вперед: свисающие с балконов и фонарных столбов полотнища флагов, цветы, растяжки.
Это был праздник — она знала — тот праздник, который ждали больше, чем дни рождения и праздновали шикарнее, чем новый год. «Праздник» с большой буквы. День Победы, но теперь флаги казались ей слишком цветастыми, а сам праздник — слишком фееричным, для своего повода.
Все было слишком. Всегда.
Она чувствовала себя бесконечно усталой, но все же криво усмехнулась и пошла вперед к скопищу людей в ровно такой же, как и у нее самой, форме. Безумно красивой, но слишком — все слишком — неудобной: маска давила на виски и переносицу, кожу на щеке неприятно щипало от выступившего пота, а воротничок парадного мундира натирал шею.
Она остановилась, сдвинула маску, прикурила. Последняя попытка выторговать еще пару минут на свою слабость. Потом будет все по сценарию и много-много лжи и фальши. Зачем? Она не знала, просто глотала горький дым и боль.
Что же вы делаете, люди? Мы же умирали за вас, убивали за вас.
За что — так?
Она яростно затушила окурок о каменный бортик урны, прошипела под нос пару ругательств, поправила маску и пошла дальше. Хотелось напиться, горланить песни, обнимать немногих, оставшихся в живых друзей. На мгновение небо перед глазами стало серым от пепла, и ее передернуло. Это хотелось забыть, все забыть. Себя. Свое прошлое.