— Это честь, Станислава. К этим ребятам отбор строжайший. Но и вы, говорят, блистаете.
— Просто много читаю…
— И это с лучшей стороны характеризует вас, как студентку нашего университета, — вклинился в их беседу третий голос, отчего-то показавшийся ей смутно знакомым.
Он ударил по нервам, Стана вздрогнула, запоздало понадеявшись, что Скай и их неизвестный собеседник спишут это на испуг от неожиданности. Она медленно развернулась, глядя в пол. Блестящие лакированные туфли, серые брюки с идеально заглаженной стрелкой — взгляд заскользил выше — пояс, белая накрахмаленная рубашка, пиджак в тон к брюкам, сине-серый галстук и лицо. Смутно знакомое лицо, вызвавшее у нее безотчетное отвращение.
Он — красив, объективно, отметила она секундой спустя. Правильные черты, глубокие синие глаза, длинные, почти девичьи, густые ресницы, располагающая улыбка. Он был действительно красив, но Стане отчего-то хотелось стереть эту улыбку и увидеть его кровь — аж руки в кулаки сжались.
Она улыбнулась. Узнавание пришло запоздало, лишь когда она краем глаза заметила лежащую на ее же столе брошюру.
— Добрый день, господин ректор, — негромко сказала она и склонила голову.
Тот улыбнулся ей в ответ и взмахнул рукой, призывая расслабиться.
— Я лично подписывал ваше приглашение, Станислава.
Он присел к ним, на самый край свободного стула, то ли собираясь уйти, как только договорит, то ли боясь помять свой идеально отутюженный костюм.
— Я недостойна такой чести, — пробормотала она, силясь не отшатнуться как можно дальше.
Виски ныли, сердце застряло комком в горле и часто пульсировало.
Стереть эту проклятую улыбку, сделать эту кипельно-белую рубашку красной от крови, разбить гордый профиль. Эта линия губ должна стать кривой, рваной и опухшей. Эти ресницы должны слипнуться от крови. Этот голос должен охрипнуть и сорваться…
«Он должен узнать, что значит боль», — мелькнуло в ее голове, и Стана похолодела. Этот бред был слишком похож на ее сны, кошмары, которых не было. Этот бред порождал страх, но она не могла, просто не могла смотреть на ректора и не представлять, как он будет умолять ее о пощаде. Ее?
— Я… — Стана запнулась, вскочила с места, отвесила глубокий поклон и замерла, не разгибаясь. Не смотреть на него, не видеть его лица. — Боюсь, я вынуждена отказаться. И, прошу прощения, мне пора на работу. Всего доброго, господин ректор, — разогнуться, развернуться, склонить голову, крепко зажмурившись. — Всего доброго, профессор Ланской.
Она сбежала, не оборачиваясь, не глядя даже по сторонам. Она летела к остановке, надеясь на то, что автобус будет уже там или, хотя бы, придет сразу — и ей повезло.
«Алек, спаси меня», — думала она по дороге, закрывая лицо руками и раскачиваясь на сидении из стороны в сторону, как безумная в припадке.
«Спаси меня, Скай», — вторя ее мыслям, шептал кто-то в ее голове.
Через КПП она пронеслась, почти не останавливаясь. Даже с охранником не поздоровалась — ткнула идентификационной картой в считыватель и побежала дальше. К Алеку. Домой.
Ввалилась в прихожую и, не разуваясь, поднялась в спальню, откуда доносилась негромкая музыка. Кажется, ее здесь не ждали: он с закрытыми глазами лежал на кровати в обнимку с гитарой и что-то играл, напевая себе под нос. Мелодия была незнакомой. Голос — хриплым, не попадающим в ноты и безобразно пьяным. Когда она ввалилась в комнату, Алек приоткрыл один глаз, криво улыбнулся, но больше никак не отреагировал. Продолжал сосредоточенно перебирать струны, не дожимая аккорды.
Гитара жалобно стонала. Стана кинулась к нему, ничком падая рядом и говоря, говоря, говоря. Она рассказывала все и вся: всю свою жизнь, все что случилось за эти недели, все, что произошло сегодня.
— Мама… приглашение… сны… ректор…
Ей самой ее неожиданная исповедь казалась бессвязным набором слов, но Алек не останавливал ее, слушал молча. Продолжал играть.
Когда он закончила, он отложил гитару и развернулся к ней. Тонкие пальцы скользнули по волосам, запутались в них и разобрали пряди. Он смотрел пристально и печально, слишком серьезно для человека в той степени опьянения, которую выдавал его голос.
Он улыбнулся и обнял ее, крепко прижимая к себе, а потом резко оттолкнул. Он поднялся единым, слитным движением, незаметным человеческому глазу, подхватил ее на руки и отнес вниз.
— Я завалил тестирование, Стана, — бросил он, открывая дверь. — Не приходи больше.
Она даже не поняла, как оказалась на улице. Просто тепло коридора вдруг сменилось пронизывающим ветром и снежной крошкой, больно жалящей открытые, влажные от слез щеки.
Кажется, она что-то кричала. Кажется, она проклинала его.
Кажется, она плакала и умоляла ее впустить.
Это было безумие, и когда оно закончилось, Стана поехала домой, чувствуя пустоту глубоко в душе, в местах, о существовании которых она даже не подозревала раньше.
«Я все равно вытащу тебя оттуда», — написала она Алеку глубокой ночью, выплакав все слезы.
И заснула, в кои-то веки, вообще не вспомнив про свои кошмары. Не радуясь и не жалея.
Стане было все равно.
========== Акт одиннадцатый — Cogita et visa (Замыслы и намерения) ==========
Нужда сильнее, чем закон.
(Иоганн Вольфганг фон Гёте «Фауст»)
Ей снился сон: она стояла перед дверью, обхватив себя руками и мелко дрожа. Голова раскалывалась на части, мир перед глазами мерцал то красным, то серым. Ей было страшно и больно, но вдвойне страшно было протянуть руку и открыть эту дверь.
Она выдохнула и схватилась за ручку. Руку свело судорогой — она отшатнулась и хрипло вскрикнула чужим мужским голосом. Это было не ее тело, это была не ее ладонь со скрюченными пальцами, хватающаяся за воздух.
Эта боль и этот страх тоже были чужими.
Она решительно взялась за ручку и распахнула дверь. Комната за ней была пуста: эдакий гибрид кухни и гостиной, условно разделенный на две части высокой барной стойкой, заставленной моделями самолетов. Жилище маньяка. Пахло кофе и чем-то спиртным, то ли почти выветрившимся, то ли запах натянуло из другой комнаты, дверь в которую была приоткрыта. Через щель просочился лучик света — четкая полоса на черном ковре. Спальня?
Оттуда донесся мелодичный смех, потом гулкий звук падения и вскрик, плавно перешедший во вздохи и сладострастные стоны. Ее передернуло, страх усилился. Хотелось развернуться и уйти. Заткнуть уши и усесться на пол, раскачиваясь из стороны в сторону. Я в это не верю, а значит — этого нет, нет, нет…
Она сдавленно застонала и пошла вперед. Маленькими неуверенными шагами на свет. Один шаг — мир окрашен алым, другой — серые тени мечутся по углам, третий — тени стекают со стен, багровые и блестящие, словно свежая кровь. Она закричала, в спальне кто-то выругался. Каждый шорох отдавался пульсацией в висках, звук шагов заставил ее рухнуть, как подкошенную, и, поскуливая от боли, сжаться в комок.
Щелчок выключателя — яркий искусственный свет резанул по глазам. Она ткнулась в ковер лицом, чувствуя, как жесткий ворс царапает кожу. Кто-то удивленно вскрикнул, звук шагов смазался на миг — два удара сердца — и на ее плечо легла большая ладонь.
Кто-то обнял ее, развернул, прижимая к себе, пряча от света. Кто-то успокаивающе шептал нечто невразумительное, гладил по голове и спине, и мышцы наконец расслабились, а боль и страх отступили. В мир вокруг вернулись краски — и она неуверенно подняла глаза.
На нее смотрел Скай, встревоженно и нежно. Он что-то спрашивал — она помотала головой и встала. Тело слушалось беспрекословно, казалось, то, что было миг назад — было давно и не с ней.
Шорох сзади застал ее врасплох, она обернулась на звук: в дверях спальни стояла обнаженная рыжая девушка. Дивно красивая, хрупкая и эфемерная, она смотрела на нее недоуменно.
— Что ты здесь делаешь? — спросила эта девушка.
— Прости, Скай, — хрипло шепнула она, разворачиваясь к нему. — Все хорошо, все уже хорошо.
Она кивнула им обоим и, развернувшись на каблуках, побежала прочь. В ушах свистел ветер, в висках занималась знакомая ноющая, пульсирующая боль.