— Да, зайка? — на ее лице появилась приторно-фальшивая улыбка, в голосе же слышалась почти неприкрытая издевка. — Ну… мы тут с ребятами сидим, празднуем. Когда приду? В душе не… знаю. Я позвоню. Спасибо. Я тоже.
Закрытый телефон полетел в сумку, а темноглазое чудо с еще более шалой улыбкой повернулось к своим друзьям и вопросило:
— Так о чем это мы?
Решивший не вмешиваться, он подумал, что не хотел бы оказаться на месте того человека, которого она назвала зайкой. Но темноглазую девочку с проколотой губой и дивной улыбкой он все-таки запомнил и понадеялся найти ее. Потом. Сам не знал, зачем и почему, но хотелось, чтобы их пути еще раз пересеклись.
Впрочем, как оказалось, им действительно суждено было встретиться, только уже совсем в другом месте и при других обстоятельствах.
Кадр.
-… и забрасываю я, значит, ее ноги к себе на плечи, — вставил кто-то, прерывая затянувшийся рассказ о себе одного из новичков.
Раздался взрыв хохота: всем плевать, что у этой шутки уже давно борода по пояс — хотелось забыться, не думать, не вспоминать. И они балагурили, десятками в час курили привезенные с собой сигареты, пускали по кругу фляжку, в которой попеременно оказывались, то водка, то вискарь, то коньяк.
Никто даже не пытался говорить о серьезном — на повестке дня только юморные истории, постельные приключения и злобный командир, гоняющий до седьмого пота. Насчет последнего, кстати, говорили осторожно, с опаской озираясь по сторонам. А вдруг спрятался где-нибудь в кустах и выскочит с злобными матами. Такого, конечно, не могло быть, но парням нравилось.
— А у меня жена скоро рожать будет, — вдруг вздохнул кто-то из рядовых, вдребезги разбивая всю сложившуюся наигранно-веселую атмосферу. — На тринадцатое вроде назначали.
Нашел, что рассказать. Здесь почти у каждого — либо жена, либо девушка. И все сразу нахмурились, повздыхали и замолчали. И на лицах — страх. Слишком явственный, слишком понятный. Они не за себя боялись — за близких. Они не смерти боялись — войны.
Он хмыкнул, закуривая. Он не боялся, уже давно — или недавно, это не отложилось в памяти — не боялся умереть. Он шел туда, наверное, за этим, или накатило уже там? Хотелось сдохнуть. Сильно хотелось, вот только никак не предоставлялось возможности. Но никто не упрекнет его в том, что он не старался.
Кто-то заявил, что хочет сбросить хоть парочку бомб на головы врагам, а ему было просто смешно. Что те враги? За идею что ли воюют?
Территория, ресурсы. Вечная проблема.
Положат в войне какую-то часть своих, но отхапают себе кусок пожирнее. Плевать на горе тех, кто потеряет в этой войне родных. Плевать на тех, кто погибнет в ней сам.
Что значит несколько миллионов жизней по сравнению с благом нации?
Кадр.
Она улыбалась. Опущенные веки не дрогнули, когда он подошел ближе, а пальцы продолжили выбивать по столешнице рваный ритм. Спускающиеся из-под длинных прядей провода непрозрачно намекали на заткнутые наушниками уши. Культурный отдых, лайт-версия, мать его.
— Аль?
Она даже не шевельнулась, не сбилась с ритма. Только приоткрыла один глаз, оценила обстановку и зажмурилась еще крепче.
— Скай, съеби, будь человеком? — жалобно попросила она.
Он просто сел рядом, глядя в пол. Молчал: минуту, две, бесконечно долго — пока плеча не коснулись тонкие пальцы. Она смотрела на него и улыбалась, протягивая один наушник. Он взял. Музыка оглушила на мгновение, потом он разобрал слова: «… южный намертво впаян в твои поднебесного цвета глаза. Держи меня за руку долго, пожалуйста. Крепко держи меня, я не пожалуюсь…» — и взял ее за руку.
Черт знает, сколько они так просидели, а песня так и играла на репите, а она так и выбивала пальцами нервный, рваный ритм.
И ему казалось, что в этом же ритме бьется его сердце.
Кадр.
Смеющаяся в голос девушка в облегающей черной футболке и камуфляжных штанах припала к губам сидящего рядом парня в жадном, иссушающем поцелуе, а после шало улыбнулась и, почти улегшись на его колени, потянулась за сигаретами. На черной отполированной поверхности стола стояли в ряд полупустые стаканы, свет бликовал на гранях и ему было больно на это смотреть. На свет или на поцелуи? Он не знал, правда, не знал.
Она уронила пачку на пол, вызывая новый взрыв хохота. Он допил коньяк одним глотком и ушел.
Кадр.
Полутемная комната, узкая кровать, на которой еле уместились два сплетенных тела, тихие вздохи и громкие стоны, прекратившиеся лишь под утро. И спутавшиеся черные пряди в лучах восходящего солнца. У её губ был привкус клубники и чего-то желанного, но запретного.
Кадр.
Белые стены, белый потолок, белое лицо. Страшные слова и безумная попытка утопить горе и ощущение постыдной вины в алкоголе.
Кадр.
Блестящая сталь ножниц и темная волнистая прядь, падающая на пол. Серьги и штанги от вытащенного пирсинга на полке. Кровь на белом кафеле.
Она плакала, Господи, как же она плакала. Он готов был отдать жизнь за каждую ее слезинку, но было уже слишком поздно.
Кадр.
Дым сигарет с ментолом, привкус коньяка на языке и темная комната, освещенная неверным огоньком свечи. Он думал, что забыл, как надо молиться, но слова вспоминались сами. Колени болели, спина болела, болели судорожно сжатые руки.
Кажется, он проклинал Бога. Кажется, он умолял Бога.
Кажется, он даже Ему угрожал.
А в соседней комнате надрывалось радио и уверяло, что «мы будем счастливы теперь и навсегда».
Кадр.
Щенячьи глаза, тихий голос:
— Я не знаю, что говорить, Скай.
— Я тоже.
Кадр.
Алый в парадной форме улыбался широко, но чуть фальшиво, а в его глазах была смерть. Он сжимал его ладонь, до боли, почти ломая пальцы.
А надпись на записке, которую они сжигали в языках вечного огня гласила: «Неужели это конец?»
Кадр.
Они пьяны, до безобразия. Блэк ржал, как конь. Алый приставал ко всем встречным, не разбирая ни пола, ни возраста. Юля льнула к нему, а он тоже был слишком пьян, чтобы отказаться. Они целовались под мостом, пока Алый не швырнул ему ключи от своей квартиры.
— Пиздуйте, детки. Трахаться в неположенных местах героям не положено!
— А не положить ли? — глубокомысленно вопросил Блэк, и они заржали.
Кадр.
Чужие пальцы разорвали горло. Кто-то плакал. Кто-то держал его на руках, укачивал, будто маленького ребенка.
Он слышал свое имя, точно слышал, а потом в лицо брызнуло горячей и соленой кровью.
Кадр.
Пустая пачка сигарет, полупустая бутылка и переполненная пепельница. Блэк давно звал его преподавать, почему не теперь? Когда ничего не осталось.
Стана, зажав руками рот, соскользнула на пол. В ушах звенело. Будто через подушку, она все еще слышала его голос и его последние слова: «Знаешь, Стана, мы думали, что всегда будем вместе. Если мы не умрем».
Отчего-то вспомнился Алек и плотный белый лист, исписанный неровным, угловатым почерком. «Здравствуй, Скай…» — ей хотелось вернуться в тот дом, найти эти бумаги и, если не прочитать самой, то отдать тому, кому они были адресованы. Ей хотелось еще раз взглянуть на портрет профессора, точный до мельчайшей черточки. Сколько надо смотреть в лицо человека, чтобы запомнить — так? Или так помнят моды?
По пути в библиотеку Стана улыбалась. Сегодня было не страшно встретить здесь Ская, она даже Блэку, наверное, обрадовалась бы, как родному. Обняла и пожалела, такой уж день. Бесконечный и бессонный, но спать, кстати, не хотелось. Хотелось дописать курсовую, а потом пойти и всем назло отдать документы не на госуправление, не на микробиологию — а на историю. И все-таки написать учебник, в котором будут упоминаться они все. Все миллионы имен и фамилий. Все те, кто отдал жизнь за людей, заплативших им забвением.
До обители знаний она не дошла, свернула на полпути в сторону остановки и села на первый же автобус. Стана сама не знала, на что надеется: ключ-карту забрали в больнице, да и идентификатор ее наверняка выкинули из базы сразу же. Не пустят же даже на территорию поселка, и хорошо, если не арестуют. Но она все равно ехала. В такой чужой и такой родной дом, место, где все начиналось и — она поймала себя на мысли — где все закончится.